— Садитесь ужинать. А ты, Наташка, помолчи, видишь, у Фени горе…

Наташа, ничего не понимая, села за стол. Ели молча, потом тетя Матрена спросила:

— А в Москве-то что же, не понравилось?

— Домработницей тетка меня сделала, учиться некогда было, — ответила Феня.

— Ну, а мать что?

— Что же мать… молчит да плачет, а отец говорит, поезжай обратно к тетке. — Феня поковыряла ногтем скатерть, вздохнула: — Ты, Натка, счастливая, десятый класс кончаешь, а я все в девятом…

— Кончишь, — с уверенностью проговорила Матрена. — Вот схожу я в правление, заставят Акима образумиться.

— Не стоит, тетя Матрена, плетью обуха не перешибешь, я лучше пойду работать.

— А жить где будешь?

— Устроюсь…

— Тоже мне надумала: устроюсь! Поживи у нас в доме, школу кончишь, подберешь дело по сердцу.

Феня слушала тетку Матрену и размышляла: «Опять в люди, опять кусок хлеба украдкой, опять все время думать — не объесть бы, не опить кого-нибудь… Как у тетки Анны…»

И замялась:

— Спасибо, но я…

А Наташа, уже не слушая Феню, тормошила мать:

— Вот здорово-то, мам! Это же очень хорошо, очень! Мы будем помогать тебе. Веселей вдвоем. Правда?

Видя нерешительность Фени, тетка Матрена сказала:

— Ты не горюй, утро вечера мудренее.

Примолкшая Феня робко огляделась вокруг. Многое изменилось с тех пор, как она была здесь. Появилось электричество.

— А вот сюда повернись, — взяла за плечо подругу Наташа.

Феня обернулась и увидела телевизор.

Она ничего не сказала, но по ее лицу и по выражению глаз и Наташа и тетка Матрена поняли — Феня удивлена и рада.

— Мы хоть и рыжие, — подмигнула ей Наташа, — а добра у нас не меньше, чем в Москве.

Матрена рассмеялась:

— Ладно тебе, болтушка, хвастаешь богатством, а сама норовишь в город удрать, вместо того чтобы идти на ферму.

— Так ведь я же в ансамбль, а сюда буду приезжать гастролировать.

Феня, глядя на беспечную Наташу, свела брови. Чужое счастье коснулось ее своим крылом и разбередило душу. Нет у подружки отца, а она все-таки довольна и рада всему, и это вполне понятно: у Наташи есть мать, настоящая мать — смелая, прямая, и хоть жили они похуже Чернецовых, но никогда не унывали, а теперь вот и телевизор появился. «Не то что у нас — за копейку отец готов удавиться».

Матрена, перехватив грустный Фенин взгляд, сказала:

— Шли бы вы спать, девки, а я на минутку сбегаю в правление.

Глава II

Как только откроешь двери фермы, сразу тебя обступят знакомые с детства запахи молока, сена, подстилки, коровьего пота — словом, того обжитого тепла, которое мило и близко сердцу каждого деревенского человека. Глубокие вздохи коров, их добрые взгляды, легкий парок над стойлом…

Голубка, Чернавка, Лысая… Сколько стоит их в ряд! Большинство одной масти — золотисто-червонной, и когда утреннее солнце заглядывает через небольшие окна старой фермы, спины коров, начищенные до блеска, отдают янтарным отсветом.

Летом снаружи, под карнизом фермы, живут веселые неугомонные щебетуньи-ласточки, целый день хлопотливо носятся они в чистом голубом небе, просыпаются иногда раньше доярок и затихают в своих гнездах позже.

Зимой, чирикая под стрехами, суетятся легкомысленные воробьи, выщипывают на хребтинах коров линялую шерсть, таскают в гнезда. Трудно представить ферму без воробьев и ласточек, без звона тугих струй молока, падающих в подойник, без этой мирной, доброй музыки. Когда слушаешь ее по утрам, создается такое впечатление, будто бы кто-то ударяет веселыми молодыми пальцами о серебряные струны и они звенят-вызванивают — тонко, радостно…

Двадцать лет работает на ферме тетка Матрена. Много народу перебывало тут за это время, но не каждый задерживался, кое-кто уходил — видно, нелегко открывать молочные реки с кисельными берегами, а она осталась.

Феня смотрит, как тетка Матрена садится на низенькую скамеечку под большую пеструю корову, тщательно моет и обтирает вымя, легко и привычно берется обеими руками за розовые соски — в подойник падают первые тоненькие струйки…

— Ну, ну, Царица, не оглядывайся, ешь, — журит корову доярка.

Та снова поворачивает холеную морду, косится на Феню крупными фиолетово-радужными глазами — мол, что тут за люди, что им нужно? Царица, настоящая Царица!

— Тебя оглядывает, Фенька, — улыбается Матрена, — видит, посторонний человек, ну и любопытствует. Они у меня привыкли к тишине и ласке.

Четкие руки Матрены задвигались проворней, молоко полилось непрерывней — густое, душистое. В нем аромат широких приокских лугов с сочной травой, здоровье, сытость. Над подойником дышит, постепенно поднимаясь, пышная белая шапка пены.

— Знаешь, почему хорошо быть дояркой? — спрашивает тетка Матрена у Фени.

— Почему?

— Пойдешь на зорьке коров доить, молоком при первой ласточке умоешься — красавицей станешь.

Феня смеется.

— Рукам только моим не повезло, — вздыхает Матрена, — так и остались некрасивыми — и молоко не впрок…

— Да что вы, тетя Матрена, руки как руки — красивые, ловкие.

— Ну уж знаю, какие они у меня — мужичьи, тяжелые, грубые.

Феня всмотрелась пристальней — в самом деле, отчего же такие крупные руки у нее?

— В войну они стали такими, — говорит тетка Матрена. — Сейчас у нас на ферме все рядом — и сено, и силос, все вовремя припасено. А в войну мы, женщины, остались одни, мужиков нет…

Матрена рассказывает, а белая шапка пены все растет и растет, наконец поднялась выше краев ведра.

— Дайте я вылью в бидон, — тянется Феня.

— Ну, коль охота, снеси.

В эту минуту распахнулась дверь кормокухни, и к дояркам вошел заведующий фермой Саша Гаврилов. Шел он неторопливо, заложив руки назад и насвистывая что-то. Феня встретила его на узкой дорожке коровника и сразу узнала. Зато Александр Иванович остановился в недоумении: кто такая? Зачем здесь? Взгляд Фени был полон утренней свежести, чуть вздрагивали уголки губ, готовые развернуться в улыбку, и столько в лице ее было обаяния, что казалось невозможным не заглядеться.

Девушка посмотрела на заведующего фермой и смущенно опустила глаза.

— Что вы здесь делаете? — спросил Александр Иванович.

Феня поняла, что он не узнал ее.

В руках у нее плескалось полное ведро молока, и ей тяжело было держать его. Она так и не ответила на вопрос, и поэтому оба почувствовали неловкость. Стало так тихо, что Александр Иванович явственно услышал, как, шипя, таяли белые соты молочной пены. Он еще раз глянул в лицо Фени. «И чего ты, дивчина, стала на моем пути? Посторонись-ка!» Она улыбнулась, и Александр Иванович в этой улыбке уловил что-то знакомое, очень знакомое, давно забытое.

— Полнешенько ведерочко — на счастье… — сказала Феня и тут же добавила смущенно: — Радость вам будет.

«Кто же это такая? — недоумевал Саша и решил упрямо: — А вот и припомню!» Он еще раз взглянул на нее, в голове мелькнула мысль: «Молода больно. Годика бы три тебе прибавить». Однако вспомнить, кто эта девушка, он так и не смог. И тогда, оставив сомнения и не колеблясь больше, проговорил:

— Поставьте ведро и давайте знакомиться.

Феня опустила ношу, подала руку, улыбнулась:

— Что ж, будем знакомы — Феня Чернецова.

— Фенька, ты?! Ну и воображала! — удивленно воскликнув, отступил Александр Иванович. — Вот это да! — И тут же подумал: «А ведь самое привлекательное в ней — это улыбка». Сколько лет прошло… То служил в армии, то Феня уехала в Москву. Было чему удивляться — перед ним стоял новый, совершенно незнакомый человек.

Александр Иванович подхватил Фенино ведро.

— Я сама, Александр Иванович!

Он и слушать не захотел. Минут через десять вернулись к Матрене. Саша отер пот со лба, щурясь, спросил:

— Как дела?

— Дела как сажа бела, — отшутилась тетка Матрена. — Вот тебе новая работница, Александр, — и кивнула на Феню.

— Ну что ж, отлично! Стало быть, нашего полку прибыло, — весело сказал Саша и подмигнул Фене.