— Уходи отсюда сейчас же, нечего тут рассиживаться, на улице накуришься! Глянь, сколько грязищи приволок.

Лешка, ворча и отплевываясь, шагнул во двор, потоптался в чавкающей жиже и задымил со злости так, что искры полетели по ветру.

А Егорка тем временем сломя голову несся к школе — полушубок расстегнулся, шапка на затылке… Едва перевел дух, взбегая на школьную лестницу.

В десятом классе шел урок литературы. Егорка понимал, что звонка ждать нельзя — Феняшка с Лешкой не справится, и Черчилля уведут. Он открыл дверь и обрадовался, увидев знакомое лицо Ивана Павловича.

— Быка режут! Трактористы телят хотят поесть! — заорал Егорка.

В классе раздался дружный хохот.

Иван Павлович подошел к мальчику.

— Тебя кто послал? — спросил он и, посмотрев на Егорку, заметил, что тот весь потный. — Да ты что так запыхался?

— Феня приказала рысью — одна нога тут, другая там. За ребятами я, — серьезно ответил Егорка. — Еще надо бежать за дядей Сашей.

— Ты объясни, что случилось. — Иван Павлович уже не сердился: урок сорван, а Феня зря шум подымать не будет.

Егорка, сбиваясь и захлебываясь, стал рассказывать о том, как пришел в сарай Лешка Седов с веревкой в руках и начал требовать Феняшкиного любимого бычка, вот она и послала.

Ребята зашумели. До конца урока осталось всего минут пять, урок был последним, Иван Павлович разрешил ученикам идти на ферму, а сам заторопился в правление узнать, в чем дело. Ведь совсем недавно было принято решение о том, чтобы сохранить молодняк, а тут на тебе: племенной бычок — и на питание трактористам!

Пока школьные коридоры гудели от Егоркиных вестей, Феня стояла на пороге сарая, стараясь не пропустить Лешку в телятник.

— Не дам я тебе бычка, Лешка, не дам! — широко раскинув руки, сердито говорила она.

Странно: сколько в прошлом году и в позапрошлом порезали телят для трактористов во время посевной — и никто слова не сказал, а тут с чего бы это?

Вскоре показался ветеринар, шел он к сараю крупным, напористым шагом. Егорка едва успевал семенить за ним. Лешка в это время ретировался от порога. Возле Фени толпились прибежавшие школьники.

— Ты понимаешь, — пожаловался Лешка подошедшему ветеринару, — прихожу к ней по-хорошему, а она за вилы. Мое дело сторона — у меня распоряжение.

— Дай-ка его сюда.

— Вон начальница забрала.

Ветеринар подошел к Фене, стал успокаивать:

— Не волнуйся, Феня, разберемся.

А она дрожащим от обиды голосом прошептала:

— Разберемся… Вы хоть и разберетесь, а теленка все равно не отдам: бычок племенной, подумаешь, немножко захромал, да он уж почти не хромает.

У сарая остановился Иван Гаврилов с уздечкой в руках. Лешка, ища в нем единомышленника, ворчал:

— Ну и дела — не девки пошли, а тигрицы: в клубе не кури, на улице не ругайся, а теперь и телятинкой нельзя побаловаться. Умирать, что ли?

Все рассмеялись, Лешка тоже, а Иван Гаврилов сказал:

— Молодцы девки, давно бы за них, чертей, надо взяться!

В это время на мотоцикле подъехали Нил Данилыч и Александр Иванович. Навстречу им поспешил ветеринар. Он объяснил заведующему фермой и председателю, что Феня права: бычок здоров, только хромает — через день-другой, гляди, и на ноги встанет.

Нил Данилыч подозвал Лешку и проговорил:

— Видишь, браток, не удалось, иди за молоком.

— Нил Данилыч, с молока ноги протянешь.

— Не протянешь. — И, посмотрев на Феню, одобрительно подмигнул: — Молодец, Феняшка, так и надо.

А немного в стороне, рядом с Иваном Гавриловым, стоял Аким, он тоже наблюдал за Феней и о чем-то думал, а о чем, кто его знает…

Глава V

Ночью со звоном ухнул у речного крутояра ноздреватый лед. Ока глубоко вздохнула и, играючи, понесла на вздыбленном хребте клочья зимней своей одежды.

Редко кто из микулинцев не слышал этого гулкого, торжествующего зова весны, трепетно забились чуткие ко всякому звуку сердца уставших за день людей.

Говорят, на свете не бывает чудес. Но вот стояло Микулино вечером на берегу реки, а едва забрезжил рассвет, словно по какому-то волшебству, оказалось у самого синего моря.

Широко разлилась в этом году Ока — ни конца ни края бурному половодью. С глухим хрустом сталкиваются, крошат иглистые края, уходя вниз по реке, искромсанные, потемневшие льдины; кое-где у берегов они пытаются еще задержаться, громоздят заторы, но могучее вешнее течение ломает их, выносит на стрежень, и, обессиленные, побежденные, они скрываются, тают незаметно в сизоватых далях излучин…

Зоркий, опытный глаз сразу находит в огромной шири вскрывшейся реки главное направление, фарватер ее, быстрину. Сколько ручьев, ключей и речек слилось в богатырском неукротимом течении! Посмотришь на левобережье — захватывает дыхание: величава, неоглядна русская река.

Для человека, не видавшего разлив хотя бы с год, все по берегам Оки кажется необычным, все отмечено чертами свежести, чего-то трогательного, дорогого, неузнаваемого…

На высокой лобастой круче правобережья стоит девушка. Ветер подхватил ее платье, разметал волосы. Неугомонный, порывистый, он бьет в лицо, захватывает дыхание, властно гудит в тысячи золотых труб: весна, весна!

Просторно кругом. Небо разголубелось. Над головой — журавли. Они летят с юга в сторону Мещерских лесов. Летят торопливо, с ликующим клекотом.

— Журавлики… здравствуйте! — шепчет, улыбаясь, девушка журавлям и машет вслед им косынкой. Легкий платок в ее руке отчаянно рвется вслед за птицами, словно хочет улететь.

Кто она, какая радость позвала ее на берег?

Александр Иванович пристально всматривается и никак не может понять, кто же стоит у речного обрыва. Может, это одна из молодых учительниц микулинской школы? А может, сестра из фельдшерского пункта? Нет, нет, пожалуй, не она. Александр Иванович подходит поближе — так это же Феня!

Наверно, она по давней детской привычке вышла полюбоваться разливом. Кто в эти минуты не толпится на берегах Оки! Но Феня прибежала к круче не только по этой причине. Весь месяц девушка сидела на ферме, сколько дум передумала, сколько мучительных вечеров в одиночку — все крутилась как белка в колесе, а своего Микулина со дня приезда толком так и не видела. И вот теперь, когда дела немножко наладились, Феня улучила момент и вышла на берег.

Как будто знакомо все и незнакомо. Да, берег кажется тем же — крутой, высокий. Легко поднял он на своих могучих плечах и пашни, и леса, и родниковые займища. Но вот глаз начинает примечать новое: по южному склону поймы раскинулся молодой сад, гудят провода высоковольтной передачи, левее — улица, только что срубленные дома с веселыми голубыми наличниками, с шиферными крышами, набранными в разноцветную клетку; кое-где уже поднялись антенны телевизоров… А вон что-то недостроенное, почти подведено под крышу, рядом только-только заложен фундамент. Строить так строить!

Все неузнаваемо: и люди, и земля, и даже вольный апрельский ветер с Оки и тот дует как-то необычно, по-новому, несет с собой свежие, какие-то доселе неизведанные ароматы…

Феня отрывает взгляд от улиц родного села и видит неподалеку, у речного крутояра, Александра Ивановича. Он тоже, наверное, вышел посмотреть на разлив, щурится из-под ладони, жадно вдыхает широкой грудью влажный ветер. Каракулевая черная кубанка сбита на затылок, как всегда, подтянут, ловок, где-то успел загореть. Фене захотелось вдруг, чтобы Саша (про себя она звала его по прежней ребячьей привычке Сашей) повернулся к ней лицом. Желание это было настолько неодолимо, влекуще, что она невольно прикусила губу, чтобы не крикнуть, и, собрав всю свою волю, сверкнув вороватым озорным взглядом, тихо-тихо прошептала: «Ну, взгляни же, я хочу видеть, рад ли ты всему тому, что перед тобою: этому морю и этому солнцу?» И верно, Александр Иванович, словно услыхал ее зов, подошел поближе, взгляды их встретились.

— Доброе утро, Фень!

— Доброе утро!..