О, как рада она этому «Фень»! Смотрит в улыбающееся лицо Александра Ивановича, темное, загорелое, и не знает, что сказать. Забыто все: и обиды, и необдуманные мысли о бегстве из села… «Чему ты улыбаешься, чему? Надо мной смеешься? Я бы рада не быть такой, да весна. Сам понимаешь — весна…» Так и хочется Фене взмахнуть руками и улететь с кручи куда-то далеко-далеко, обняться с ветром и — прости-прощай…

«Вот ты какая. Первый раз вижу тебя веселой, — отвечает Александр Иванович взглядом на ее взгляд. — Оказывается, ты совсем уже взрослая, я рад за тебя».

— Раздолье-то, Александр Иванович!

— Да, хорошо! — Он прищуривает улыбающиеся глаза, поправляет кубанку.

Феня становится рядом с Александром Ивановичем, и они смотрят на дальний, едва различимый берег, подернутый синей поволокой. Пресный запах речной воды и талого снега вдруг растворяется в потоках ветра, и Феня явственно начинает ощущать волнующий душок молодой травы, земной прели, солнца, она бросает взгляд под ноги и, заметив пробивающуюся через тонкий рыхлый ледок острую, как шильце, травинку, легонько толкает Александра Ивановича:

— Осторожно, не затоптать бы…

Он видит травинку, понимающе улыбается. Стебелек еще совсем слаб, едва начинает жить, согнулся под тяжестью капли воды. По ночам его, наверное, одолевают морозы, но день ото дня он начинает крепнуть, набирать силу. Пройдет немного дней, и уже не страшны ему будут ни холода, ни ветры.

— А ты, гляжу я, выросла, — говорит Александр Иванович, всматриваясь в Фенино лицо, — как-то распрямилась вроде. Весна, что ли, на тебя действует?

— А вы думали как же — весна! Под солнышком все быстрее растет.

Перекидываясь шутками, они возвращаются на ферму. Телята гуляют в деннике, под открытым небом.

Заслышав голоса людей, золотисто-рыжий, с белой пролысинкой на лбу теленок отделился от стада, идет навстречу. «Весь в Субботку, — думает Феня, посматривая на бычка, — такой же крутолобый, важный…» Теленок остановился в двух шагах от нее, вытянул шею, стал принюхиваться.

— Иди, иди, не бойся, глупый, — поманила теленка девушка. Тот подошел, лизнул Фенину руку, дал почесать себя в курчавых завитках лба и за ушами, приласкался.

— Ишь ты, как ласку-то любишь, лопоухий, — проговорила Феня, щупая подбородок теленка.

От крыши фермы на солнце подымается парок. Первый по-настоящему теплый день. Коровы тоже на воле. Задрав морды, они от радости подняли рев.

— Травой пахнет, а травы еще нет, — говорит заведующий фермой, — беда с ними…

— Александр Иванович, а почему для телят молока убавили?

— Коровы мало дают.

Феня смотрит непонимающе.

— Бескормица… ясно?

— А как же мои телята? Ведь есть маленькие, они пропадут без молока.

Александр Иванович облокотился на прясло, задумался. Без молока могут остаться не одни телята, но и ребятишки…

— За горло берет нас весна…

— А почему же так с кормами получилось? — спросила Феня.

— Мы их на прошлогоднее стадо рассчитывали, корма-то, но скотины прибавилось, ртов стало больше, а корм тот же, вот и не дотянули малость. А потом еще засуха подкузьмила. Ну, да ничего, до травы скоро доживем.

Феня вспомнила старую Дымку — худа и слаба, двух телят принесла.

— Что же делать-то будем? — Девушка умолкла, в больших карих глазах вопрос, сочувствие. — Трудная у вас должность, Александр Иванович, трудная…

Вечером шла из школы, видит — на ферме огонек. Открыла дверь, оказывается, это Матрена с Иваном Гавриловым режут солому и кладут в запарник. Феня бросила книжки на стол.

— А ну-ка, дайте я покручу соломорезку, дедушка, — сказала она, подходя к Ивану.

— Ну, покрути, покрути, — рука-то молодая. Как твоя геометрия?

— Сегодня четверка.

— То-то гляжу, раскраснелась.

— Весна, дедушка.

Вошел Нил Данилыч — лицо усталое, сапоги в грязи — видно, с дороги.

— Ну, что сказали в райкоме? — тревожно спросила у него тетка Матрена.

— Секретарь молодец, понял нашу беду, не ругался и не читал нотаций, а взял телефонную трубку да в совхоз «Приокский» позвонил. А мне потом сказал — у них с кормами тоже плохо, но помогут.

Иван одобрительно кивнул головой.

— Пока придется слабым коровам и телятам давать сенца, а остальным, как договорились, солому запаривать.

С этим все согласились.

Прошло три дня, и Феня заметила, как некоторые из ее питомцев повесили головы, стали худеть, а через день у многих расстроились животы.

К вечеру заглянула в телятник Матрена, всплеснула руками, заохала:

— Феняшка, Феняшка, да что же ты молчишь, посмотри, телята-то…

— Вижу, тетя Матрена, вижу. Не хотелось тревожить — вам теперь совсем нелегко…

— Ну и недотепа же ты, ведь стадо можешь сгубить! Сейчас достану лекарство.

Феня ждала пузырьков с каплями или порошков, а Матрена принесла узелок текучих мелких семян с коричневым отблеском.

— Сделай отвар, пои — выздоровеют твои телята.

Матрена постояла у порога и, перед тем как выйти, наказала:

— Смотри не рассыпь.

Это было льняное семя. Где-нибудь в Калининской или Псковской областях найти его — не диво, а вот в других районах льняное семя ценится на вес золота…

Феня бережно взяла узелок, пошла в кормокухню. Сидела больше часа, варила пойло и все щурилась от едкого дыма, чадящего из топки. Потом начала студить отвар, носила ведрами в телятник. Думала, не станут пить, зафыркают. Нет, пили телята охотно, а к вечеру некоторые потянулись к сену. Всю ночь Феня пробыла в сарае, утром опять поила льняным отваром своих питомцев. Дело понемногу пошло на поправку. Феня облегченно вздохнула.

— Пойдешь на станцию в воскресенье? — спросила тетка Матрена.

— Зачем?

— Корм пришел. Слыхать, есть белковые дрожжи для телят.

— А кто за меня здесь побудет?

— Наташка.

— Хорошо, пойду.

В воскресенье Феня задержалась в телятнике и на станцию вышла одна. Дорогу развезло. Феня с трудом вытаскивала тяжелые сапоги из грязи.

При выходе из села повстречалась с отцом: Аким ладил мост через ручей — размыло паводком.

— Добрый день, папа, — тихо промолвила Феня, ступая на тесину, перекинутую отцом.

— Здравствуй, дочка…

И замолкли оба, смотрят друг на друга, не найдут слов. Аким приметил, как Феня за эту весну сильно поднялась и похорошела. Из пальтишка совсем выросла, сапоги, видно, с чужой ноги — великоваты, а дома все новое свое лежит…

— Кто обул-то?

— Тетя Матрена дала сходить на станцию.

— Зачем идешь?

— А там корм прибыл…

— На себе, что ли, потащите-то?

— Гусеничный трактор пойдет, а мы пока белковых дрожжей возьмем понемногу.

Феня взглянула на отца, жалко стало — постарел, виновато отводит взгляд в сторону… Хотела еще что-то спросить, но он перебил ее:

— А что, кроме тебя, нет, что ли, никого?

— Почему нет, доярки уже ушли.

Аким потоптался на месте, не зная, что еще сказать, хотел было попросить Феню вернуться домой, не позорить отца, одеться как следует, а язык почему-то словно присох…

— Ну, ладно, ступай, — сказал он тихо. А сам подумал: «Может, сходить вместе, помочь девке?..»

Глава VI

Так уж из года в год повелось: как только схлынут полые воды, у Акима начинают нетерпеливо зудеть ладони — просятся к топору. Придет, бывало, в правление, мнет шапку в руках и сдержанно откашливается, а председателю уже все яснее ясного:

— Что, Аким, опять калымить?

— На месячишко бы…

— На месячишко! Знаем мы вашего брата! Стоит лишь отпустить…

— Ну хоть на три недельки…

— Ладно, черт с тобой, иди в последний раз, — неожиданно соглашается председатель, сердито хлопнув ладонью по столу. — На будущий год не пойдешь. Хватит. Крышка!

Знает Аким, что это за «крышка», — и следующей весной повторяется то же самое. Поставь только вовремя пол-литра. Так из года в год и калымил. Сумчонку сладит, плотницкий ящик кинет на горб, и со двора долой. Гуси и журавли в Мещеру, и Аким туда же.