— С ума-то я сходила не от большой любви, — объясняла Екатерина Ильинична Воронцову. — Просто у меня в голове не укладывалось, как это можно прожить с женой бок о бок двадцать с лишним лет, двоих сыновей народить и вырастить, а потом в один прекрасный день исчезнуть и даже не попрощаться. До прошлого года носила в себе это безумие и эту обиду…

— А что же случилось в прошлом году?

— Человек один случился, — ответила Екатерина Ильинична. — Недобрый человек. Пришел и сказал, что ищет, мол, Павла Антоновича Синицына, что, мол, должок за ним какой-то. А глазищи — как у волка голодного.

— И что?

— Я ведь поиски свои не прекратила. У Анжелки той дочка была. Как мать пропала, она вскорости тоже засобиралась уезжать. В Москву. Так про Москву я тому человеку и сказала.

— И больше он не появлялся?

— А зачем ему я? Ему Пашка был нужен. Так он его и нашел.

— Почему вы думаете, что нашел?

— Я его просила адресок прислать, коли отыщет.

— И он прислал?

— А как же!

Екатерина Ильинична порылась в шкафу, достала шкатулку и вытащила из нее конверт.

— Вот смотри.

На листке, вложенном в конверт, стоял лишь московский адрес Синицына. Ни «здравствуйте», ни «до свидания!». Воронцов повертел письмо в руках, обратил внимание, что штемпель Санкт-Петербургский, вернул письмо хозяйке.

— И вы сразу же послали Бориса к отцу?

Екатерина Ильинична молча теребила в руках платок. Потом долго смотрела в темноту окна, но все-таки решилась:

— Ладно. Никому не говорила — тебе откроюсь. Сама поехала. Детям сказала, что в стационар ложусь на обследование. Навещать себя строго-настрого запретила. Да честно говоря, они и не рвались. Стационар этот на краю города, далеко, транспорт туда ходит редко. В общем, сняла сбережения с книжки и поехала.

— Так вы встречались с мужем?

— Нет. Зачем? — удивилась Екатерина Ильинична. — Да ты не понял, я смотрю. Пашка-то мне даром был не нужен. Но хотелось посмотреть, как он теперь там, в Москве. И — с кем.

— Так как же вы?..

— Под окнами караулила. Что мне — впервой? И увидела ее.

— Кого?

— Да молодуху эту его пепельную. Из подъезда вместе вышли. Он еле ноги волочит, а она ему во внучки годится. Всю я ее рассмотрела, с ног до головы. Девчонка совсем. Мой старший внук лишь немного ее моложе по годам. И вот знаешь, ничего в моем сердце не затрепетало. Дурак он, Пашка, был, дураком и остался. Это надо же — восьмой десяток на носу, а он все за девками гоняется. Вернулась я тогда и успокоилась окончательно. А вскоре и Бориса в Москву отправила. Письмо написала Павлу, чтобы помог подлечить. Он и помог…

— Значит, о вашей поездке в Москву никто не знает? И после никому не рассказывали?

— Ни единой живой душе. Ты — первый. И последний тоже ты. О таких вещах говорить стыдно. Я старая женщина, а в Москву полетела как наскипидаренная ревнивая кошка. Правда, посмотрела только одним глазком — и все прошло. Видно, отпустила сердце обида моя. Годы все стерли, и боль притупилась. Зря летала.

Ночь прошла незаметно. Наутро Екатерина Ильинична отправилась спать, а Воронцов пошел на почту и дал срочную телеграмму Татьяне Егеревой. Погулял по городу часа два, а когда вернулся на главпочтамт, его уже дожидалась ответная телеграмма. Велено было идти по указанному адресу к какой-то Венере Салимовой.

Воронцов взял такси и прочел водителю адрес. «Сколько?» — спросил водитель. «Деньги только российские, — извинился Воронцов. — Ста рублей хватит?» Парень закивал, принял от Николая купюру и в две минуты домчал до нужной улицы. Оказалось, что от главпочтамта можно было минут за десять пешком дойти. Воронцов посмотрел на водителя тяжелым взглядом, но местный парнишка улыбался ему, как ребенок, так что рассердиться на него по-настоящему не получилось.

Дверь открыла молодая женщина в красивом национальном платье до пят. Она внимательно рассматривала Воронцова, пока тот подбирал слова, чтобы объяснить ей цель своего визита.

— Вы говорите по-русски? — на всякий случай спросил Николай для начала.

— Конечно, Николай Васильевич, — ответила она совсем без акцента. — Я Московский университет заканчивала. Вы входите, Таня мне уже все сообщила.

— Хотел бы и я знать, зачем сюда пришел, — снимая ботинки, пробурчал смущенный Воронцов.

— Я одно время подрабатывала в газете корреспондентом и знакома с Таней. Она знает, что у меня компьютер, электронная почта и что я работаю дома. Вот и направила вас сюда. Сейчас мы с ней свяжемся.

Венера села к компьютеру, пощелкала клавишами и спросила:

— Умеете пользоваться?

— Ну если только как печатной машинкой, — нехотя признался Воронцов.

— Садитесь на мое место и пишите: задавайте свои вопросы, нажимайте потом вот сюда и сюда.

Через минуту получите ответ. Если что непонятно, зовите меня. Я в соседней комнате.

Воронцов попробовал. «Привет, Таня!» — напечатал он и отправил сообщение так, как научила Венера. «Привет! — пришел ответ. — Что там у тебя случилось?»

«Нужна помощь! Это касается Самохвалова. Интересуюсь теми, кто вышел на свободу накануне его смерти. Скажем, в течение одного-трех месяцев. Если таких немного, то хорошо бы знать, за что сидели».

«Придется подождать, — ответила Таня. — Не представляю, сколько это займет времени».

Воронцов приготовился ждать и, сам того не заметив, уснул прямо на стуле, свесив голову на грудь. Раньше он мог и трое суток не спать, но возраст, видно, не перехитришь… Очнулся он от того, что машина издала какой-то слабый звук. На экране перед ним было длинное послание от Тани.

«Тебе, как всегда, повезло, — писала она. — За полгода оттуда на свободу вышли только трое: Троегубов, Карев и Шмарин».

Троегубов сидел за убийство тестя. Вышел за три месяца до смерти Самохвалова. Ему пятьдесят лет, но выглядит тщедушным, слабым стариком.

Карев вышел за два месяца до смерти Самохвалова. Вор в законе. Профессионал. Шестьдесят пять лет.

А вот Глеб Шмарин — уникальная личность. В восемнадцать сел за то, что расстрелял своих сослуживцев. В лагере заматерел и вышел, вероятно, настоящим монстром: страх ему неведом, закон не писан. К тому же он молод и силен. Ему тридцать три. Если бы Самохвалов кому и открылся перед смертью, то скорее всего — Шмарину.

«С какой целью?» — поинтересовался Воронцов на тот случай, если версия Татьяны не совпадет с его собственной. Но версии совпали.

«Месть! — быстро ответила Егерева. — Где ж ты, Коля, раньше был? Сейчас же сообщу своим ребятам про Шмарина. Пусть поищут его. Кстати, у меня есть фото из личного дела. Старое, правда. Держи!»

Фотография загружалась долго. Воронцов некоторое время сидел без движения, но потом все-таки решился и написал:

«Поищите своего Шмарина в Петербурге. Должен быть там».

И, как только отправил свое сообщение, столкнулся взглядом с молодым мужчиной, лицо которого появилось на экране. Внутри разлился неприятный холодок. Больше всего на свете Воронцову хотелось сейчас оказаться в Питере, рядом с Лией. Если бы он видел этого «Глеба» раньше, ни за что не оставил бы ее одну.

Он прекрасно знал этот тип уголовников. Жестокость — абсолютная. Мозгов — в смысле лишний раз не убивать — практически нет. Зато изворотливость проявляют завидную. Взять такого без оружия, да еще в его возрасте, нечего и пробовать. Пора подключать к делу ребят. Одному не справиться…

22

22 декабря 2000 года. Москва

На следующее утро, когда Галина проснулась, Аня уже старательно приводила себя в порядок у трюмо. Вид у нее был обескураженный и виноватый. Казалось, она отчаянно пытается вспомнить, где вчера была и что делала, но безрезультатно. Ее немой вопрос Галина оставила без ответа и прошла в спальню к Павлу Антоновичу.

Синицын только-только открыл глаза и еще плохо соображал.

— Мы готовы, — Галина присела возле него на краешек кровати. — Думаю, пока она не сбежала куда-нибудь, нужно ехать.