Важно и другое: чудесные победы наполеоновской армии покорили воображение молодежи, научив ее преклонению перед грубой силой. Неслыханный успех Бонапарта вселил в каждого дерзкого честолюбца надежду подняться до тех же высот.

А между тем этот человек, чей каток проехал по Франции, уравняв в правах всех французов к вящей их радости, смертельно ненавидел равенство и, как никто другой, способствовал явлению аристократии из недр демократии.

Я не могу согласиться с оскорбительными для Бонапарта лживыми восторгами людей, желающих оправдать все его деяния; я не могу заставить свой разум замолчать, не могу восхищаться тем, что вызывает у меня отвращение или жалость.

Если мне удалось передать то, что я чувствую, мой портрет запечатлеет одного из величайших исторических деятелей, но я отказываюсь рисовать то фантастическое создание, чей образ соткан из выдумок, — выдумки эти родились на моих глазах, и вначале никто не воспринимал их всерьез, но с течением времени глупая и самодовольная доверчивость людская возвела их в ранг истин. Я не желаю выставлять себя посмешищем, обмирая от восторга. Я стремлюсь изображать своих героев по совести, не отнимая у них того, что* они имеют, но и не награждая их тем, чего они лишены. Если бы успех был равнозначен невинности, если бы он был в силах развратить и поработить не только современников, но и потомков, если бы грядущие поколения, оставаясь рабами, подобно поколениям ушедшим, оправдывали всякого триумфатора, что сталось бы со справедливостью, какой смысл имело бы самоотвержение? Если добро и зло относительны, деяния человеческие ускользают от нравственного суда.

В столь затруднительное положение ставит беспристрастного писателя человек, осененный блистательной славой; автор в меру сил старается не принимать репутацию героя на веру, стремясь обнажить истину, но слава немедленно застилает картину радужным туманом.

7.

Верно ли у что, отняв у нас силу, Бонапарт умножил нашу славу?

Дабы не признавать, что по вине Бонапарта территория Франции и ее могущество уменьшились, нынешняя молодежь утверждает, что, если силы наши его стараниями ослабли, слава лишь окрепла. «Разве молва о нас не гремит во всех уголках земли, — говорят они, — разве неправда, что на всех широтах французов знают и боятся, на них равняются, перед ними заискивают?»

Но разве обязаны мы были непременно выбрать что-то одно: бессмертие либо могущество? Александр Македонский прославил греческую нацию; это не помешало ему основать в Азии четыре империи; язык и цивилизация эллинов распространились от Нила до Вавилона и от Вавилона до Инда. После смерти Александра царство его не только не ослабло, но, напротив, укрепилось. Бонапарт прославил нас во всех широтах, под его командованием французы так властно швырнули к своим ногам всю Европу, что Франция до сих пор живет былыми победами и Триумфальная арка на площади Звезды по сей день внушает уважение, однако в пору наших удач арка эта была свидетельством, ныне же она не более чем летопись. Впрочем, разве дело в одном Бонапарте? Разве Дюмурье со своими рекрутами не преподал чужеземцам первые уроки, разве Журдан не разбил австрийцев при Флерюсе, Пишегрю не завоевал Бельгию и Голландию, Ош не перешел через Рейн, Массена не выиграл сражение под Цюрихом, а Моро — бой близ Гогенлиндена? — разве все эти блистательные подвиги не приуготовили последующих побед? Бонапарт воссоединил эти разрозненные успехи; он продолжил дело своих предшественников, довершил начатое ими: но разве удались бы последние чудеса, не будь первых? Бонапарт превосходил все и вся, лишь когда разум его повиновался поэтическому вдохновению.

Триумф нашего сюзерена стоил нам каких-нибудь две или три сотни тысяч человек в год; мы заплатили за него тремя миллионами наших солдат, не больше; сограждане наши отдали ему всего-навсего пятнадцать лет, прожитых в страданиях и неволе, — кому есть дело до подобных пустяков? Ведь поколения, пришедшие после, осеняет блеск славы! А те, кто погибли…— что ж! тем хуже для них! Бедствия, пережитые при республике, послужили спасению Франции, несчастья, перенесенные нами при Империи, принесли пользу несравненно большую — благодаря им Бонапарт стал богом, и этого довольно.

Но мне этого не довольно, и я не паду так низко, чтобы забыть ради Бонапарта всех моих соотечественников; не он породил Францию, а Франция — его. Властитель может быть сколь угодно талантлив и могуществен, но я никогда не соглашусь повиноваться ему, если одним словом он может лишить меня независимости, домашнего очага, друзей; если я не добавляю: денег и чести, то лишь оттого, что деньги, по моему разумению, недостойны того, чтобы за них бороться, на честь же тирания посягнуть не в силах; честь — душа мучеников; нет цепи, которой можно было бы сковать ее, она проходит сквозь стены тюрьмы и уносит с собою все существо пленника.

Вот чего истинный философ никогда не простит Бонапарту: он приучил общество к безвольному подчинению и развратил его нравственность; по его вине люди так исподличались, что невозможно сказать, когда в сердцах вновь проснутся великодушные порывы. Наше бессилие в отечестве и за его пределами, наш нынешний упадок — следствие наполеоновского ига: у нас отняли все, кроме привычки к ярму. Бонапарт погубил даже наше будущее; я ничуть не удивлюсь, если в своей ничтожности и беспомощности мы отгородимся от всей Европы вместо того, чтобы пойти ей навстречу, если, борясь с выдуманными опасностями, якобы грозящими нам извне, будем храбры только в родных пределах, если проникнемся пбдлой осмотрительностью, чуждой нашему духу и нашей четырнадцативековой истории. Деспотизм, завещанный Наполеоном, обнесет нас крепостными стенами *.

Нынче модно встречать разговоры о свободе сардоническим смехом и видеть в ней, равно как и в чести, не более чем ветхий предрассудок. Я человек не модный и полагаю, что без свободы жизнь невозможна; она одна сообщает смысл нашему существованию; пусть даже я останусь ее последним защитником, я все равно не прекращу отстаивать ее права. Нападать на Бонапарта во имя возврата к прошлому, низвергать его с помощью отживших идей — значит готовить ему новые триумфы. Побороть Бонапарта возможно, только взяв в союзники силу, превосходящую его величием, — свободу: он виноват перед нею, а следовательно, и перед родом человеческим.

8.

Бесполезность вышеизложенных истин

Пустые слова! я лучше, чем кто бы то ни было, сознаю их бесполезность. Нынче всякое критическое замечание, каким бы сдержанным оно ни было, почитается оскорблением святыни; тому, кто, в отличие от искренних и пылких поклонников Наполеона, не способен кадить всем его несовершенствам, следует набраться мужества, дабы снести вопли черни и не побояться навлечь на себя обвинения в ограниченности ума и неспособности почувствовать величие Наполеонова гения. Мир принадлежит Бонапарту; то, чего не успел захватить сам деспот, покорила его слава; при жизни он выпустил мир из рук, но после смерти вновь завладел им. Говорите что хотите — никто не станет вас слушать. Тени Приамова сына древние вложили в уста следующие строки: «Не суди о Гекторе по его скромной могиле: Илиада, Гомер, обращенные в бегство ахейцы, — вот мое надгробие: я погребен под этими великими деяниями» *.

Ныне Бонапарт уже не реальное лицо, но персонаж легенды, плод поэтических выдумок, солдатских преданий и народных сказок; это Карл Великий и Александр, какими изображали их средневековые эпопеи. Этот фантастический герой затмит всех прочих и пребудет единственно реальным. Бонапарт — плоть от плоти абсолютной власти; он правил нами деспотически — ныне столь же деспотически повелевает нами память о нем. Деспотическая власть памяти даже сильнее: когда Наполеон был на троне, ему иной раз случалось потерпеть поражение, нынче же все покорно склоняют голову под ярмо мертвеца. Он встал на пути у грядущих поколений: какой военачальник сумеет теперь прославиться? разве мыслимо превзойти его на поле брани? Может ли у нас родиться свободное правительство, если он развратил сердца, отбив у них всякую тягу к свободе? Никакой законной власти не удастся более изгнать из людских умов призрак узурпатора: солдат и горожанин, республиканец и монархист, богач и бедняк — все, живут ли они во дворце или в хижине, украшают свои жилища бюстами и портретами Наполеона; бывшие побежденные сходятся в этом с бывшими победителями: в Италии шагу нельзя ступить, чтобы не натолкнуться на его тень, в Германии он встречает тебя повсюду, ибо юношей, воевавших против него, нет уже в живых. Так бывает всегда: столетия садятся перед портретом великого человека и долгими непрерывными трудами завершают его. На сей раз человечеству не угодно было ждать: быть может, оно слишком поторопилось предать картинку тиснению.