Итак, я боюсь не за себя, но за Францию: тот, кто желает разжечь в ер пределах гражданскую войну, отдает ее на растерзание чужестранцам; он желает вновь обречь свою родину на существование под его железной пятой, наконец, он желает уничтожить ту конституционную хартию, которую даровал вам я, хартию, долженствующую прославить меня в глазах потомков, хартию, которой дорожат все французы и которую я клянусь чтить: сплотимся же вокруг нее».

Король еще не кончил говорить, когда купол здания внезапно закрыло облако и в зале стемнело; все устремили взгляды вверх, пытаясь отыскать причину затмения. Когда король-законодатель кончил говорить, крики: «Да здравствует король!» — раздались вновь, на сей раз вперемешку с рыданиями. «Все члены собрания, — справедливо заметил „Монитёр“, — возбужденные величественными речами короля, стоя протягивали руки к трону. Из всех уст вырывались одни и те же слова: „Да здравствует король! Умрем за короля! С королем навеки!“ — исполненные жара, снедающего сердца всех французов».

В самом деле, зрелище было трогательное: старый, немощный король, этот патриарх монархов, который даровал Франции, истребившей его родных и на 23 года изгнавшей его из своих пределов, мир и свободу, забыв все оскорбления и невзгоды, явился к посланцам своей нации, дабы заверить их, что теперь, когда он возвратился на родину, смерть за народ кажется ему самым достойным финалом его жизни! Принцы поклялись в верности хартии; последними эти запоздалые клятвы принесли принц де Конде с отцом герцога Энгиенского. Члены этого героического рода, которому суждено было скоро угаснуть, этого рода патрициев-воинов, надеявшихся, что свобода защитит его от более молодого, сильного и жестокого воина-плебея, вызывали в памяти множество воспоминаний и пробуждали бесконечную печаль.

Сделавшись известной, речь Людовика XVIII вызвала невообразимый восторг. Большинство парижан были в ту пору убежденными роялистами и остались таковыми в течение Ста дней. Особенно горячо ратовали за Бурбонов дамы.

Ныне молодежь поклоняется Бонапарту, потому что ей унизительна та роль, которую играет Франция в Европе по вине нынешнего правительства; в 1814 году молодежь приветствовала Реставрацию, потому что видела в ней средство покончить с деспотизмом и возвеличить свободу. В то время в число волонтеров, готовых сражаться за королевскую власть, входили г‑н Одилон Барро, большинство учащихся Медицинской школы и Правоведческая школа в полном составе; 13 марта будущие правоведы прислали в палату депутатов следующее прошение:

«Господа,

Король и отечество могут располагать нами; Правоведческая школа в полном составе готова выступить в поход. Мы не оставим ни нашего монарха, ни нашу конституцию. Мы просим у вас оружия — так велит нам французская честь. Любовь наша к Людовику XVIII — порука нашей беспредельной преданности. Мы не желаем жить под ярмом, нам потребна свобода. Мы получили ее, ее хотят у нас отнять: мы будем биться за нее до последней капли крови. Да здравствует король! Да здравствует конституция!»

Письмо это, написанное языком энергическим, естественным и прямым, исполнено юношеского великодушия и любви к свободе. Те, кто нынче пытаются уверить нас, будто французы приняли Реставрацию с отвращением и мукой, — либо честолюбцы, для которых отечество — всего лишь ставка в игре, либо юноши, не испытавшие на себе Бонапартова гнета, либо старые лгуны, революционеры, обратившиеся в имперскую веру, которые наравне со всеми прочими рукоплескали возвращению Бурбонов, а теперь, по своему обыкновению, оскорбляют поверженную власть и с радостью берутся за свои любимые дела — убийства, сыск и угодничанье.

3.

План защиты Парижа

Речь короля вселила в мое сердце надежду. Мы держали совет у председателя палаты депутатов, г‑на Лене. Я познакомился там с г‑ном де Лафайетом: прежде я видел его лишь издали; то было очень давно, во времена Законодательного собрания. Предложения высказывались самые разнообразные и, как это нередко случается в минуту опасности, никуда не годные: одни утверждали, что королю следует покинуть Париж и отправиться в Гавр; другие намеревались увезти его в Вандею; кто-то лепетал фразы, лишенные смысла, кто-то утверждал, что нужно обождать и посмотреть, что будет: меж тем относительно того, что будет, никаких сомнений не оставалось. Я высказал иную точку зрения, и —- странная вещь! — г‑н де Лафайет поддержал меня, поддержал горячо[94]. Г‑н Лене и маршал Мармон также согласились со мною. Вот что я сказал:

«Король должен сдержать слово и остаться в столице. Национальная гвардия за нас. Укрепим Венсеннский замок. У нас есть оружие и деньги, а раз у нас есть деньги, жадные и слабые духом будут на нашей стороне. Если король покинет Париж, его займет Бонапарт, а завладев Парижем, Бонапарт станет хозяином Франции. Армия перешла на сторону противника не полностью; некоторые полки, многие генералы и офицеры еще не нарушили присягу: будем тверды, и они не изменят. Королевской семье следует покинуть столицу; нам нужен только король. Пусть граф д’Артуа отправится в Гавр, герцог Беррийский — в Лилль, герцог де Бурбон в Вандею, герцог Орлеанский — в Мец; г‑жа герцогиня и г‑н герцог Ангулемские уже отбыли на юг. Держа оборону в разных местах, мы помешаем Бонапарту сосредоточить свои силы. Превратим Париж в неприступную крепость. Национальные гвардейцы соседних департаментов уже идут нам на помощь. Благодаря всем этим мерам наш старый монарх, хранимый завещанием Людовика XVI и Хартией, спокойно пребудет на своем троне в Тюильри; дипломатический корпус обоснуется там же; обе палаты будут заседать во флигелях замка; придворный королевский штат разместится на площади Карусель и в саду Тюильри. Мы расставим пушки на набережных и в долине реки: пусть Бонапарт попробует одолеть нас, пусть атакует одну за другой наши баррикады, пусть обстреливает Париж, если хочет и если имеет мортиры, пусть сделается ненавистным всем жителям города — а там посмотрим! Достаточно нам продержаться три дня — и победа будет за нами. Король, обороняющийся в своем дворце, воспламенит все сердца. В конце концов, даже если королю суждено погибнуть, пусть гибель эта будет достойной его сана; пусть последним подвигом Наполеона станет убийство старца. Пожертвовав жизнью, Людовик XVIII выиграет свое единственное сражение и добудет роду человеческому свободу».

Таково было мое мнение: никто не имеет права утверждать, что все потеряно, ничего не предприняв. Можно ли вообразить нечто более прекрасное, чем престарелый потомок Святого Людовика, вместе со своим народом молниеносно поражающий человека, которого столько лет не могли одолеть все короли Европы?

Это решение, на первый взгляд безрассудное, было, по существу, весьма разумным и не сулило ни малейшей опасности. Я был и во всякое время буду убежден, что, знай Бонапарт о готовности парижан к сопротивлению и о присутствии в столице короля, он не посмел бы пойти на приступ. У него не было ни артиллерии, ни продовольствия, ни денег, войско его состояло из людей случайных, нетвердых в своем решении, изумленных внезапной переменой кокарды и скороспелой присягой, данной на обочине большой дороги: они быстро разбежались бы. Несколько часов промедления погубили бы Наполеона; стоило лишь проявить немного мужества. Больше того, можно было рассчитывать даже на поддержку части армии; два швейцарских полка остались верны королю; разве по приказу маршала Гувьона Сен-Сира орлеанский гарнизон не надел вновь белую кокарду через два дня после вступления Бонапарта в Париж? От Марселя до Бордо войска поголовно подчинялись королю в течение всего марта: в Бордо солдаты колебались, но не изменили бы герцогине Ангулемской, если бы знали, что король в Париже, а Париж держит оборону. Провинция последовала бы примеру столицы. Десятый пехотный полк под командованием герцога Ангулемского сражался безупречно; Массена не знал, чью сторону принять; в Лилле гарнизон внял горячему призыву маршала Мортье. Если все это происходило несмотря на бегство короля, насколько больше сохранилось бы у него верных слуг, останься он в Тюильри?