Потомки не так справедливы в своих оценках, как принято считать: время бессильно против страстей, увлечений и заблуждений. Если потомки безоговорочно восхищаются кем-нибудь, их возмущает, что современники их кумира смотрели на него иначе. Меж тем это вполне естественно: пороки великого человека уже никому не опасны; слабости его умерли вместе с ним; истории принадлежит лишь его бессмертная слава, но причиненное им зло не становится от этого менее реальным, оно являлось злом по своей сути и природе, а главное, потому, что от него страдали люди.

Нынче в ходу восхваления Бонапартовых побед *: жертвы умерли, проклятий, криков боли и отчаяния уже не слышно, взорам не предстает более зрелище истощенной Франции, землю которой пашут женщины, отцов не бросают более в тюрьму как аманатов сыновей, деревенских жителей не карают как бунтовщиков, на стенах домов не вывешивают списки рекрутов, и обыватели не толпятся перед этими бесконечными смертными приговорами, с ужасом отыскивая в них имена своих сыновей, братьев, друзей и соседей. Никто уже не помнит, как удручали всех французов триумфы Бонапарта, не помнит, с каким восторгом ловила публика любой направленный против него намек, прозвучавший со сцены по недосмотру цензоров, не помнит, как устали народ, двор, генералы, министры и приближенные Наполеона от его гнета и его завоеваний, от сражений — всегда победоносных, но никогда не стихающих, от необходимости каждое утро, не зная устали, отстаивать свое право на жизнь и благоденствие.

О неподдельности наших мучений свидетельствует уже сам исход царствования Бонапарта: если бы французы были ему столь фанатично преданы, разве отвернулись бы они от него дважды так быстро, так решительно, не сделав даже попытки оставить его у кормила власти? Если Франция обязана Бонапарту всем — славой, свободой, порядком, благополучием, промышленностью, торговлей, мануфактурами, памятниками, литературой, изящными искусствами; если до него, сама по себе, нация не была ни на что способна; если Революция не могла похвастать ни гением, ни отвагой и не сумела ни защитить французские земли, ни прибавить к ним новые, значит, французы выказали себя народом весьма неблагодарным и трусливым, предав Наполеона в руки его врагов или, по крайней мере, не воспротивившись пленению своего благодетеля?

Упрек этот, который нам могли бы бросить, брошен, однако, не был, а почему? Потому что очевидно: когда настал час падения Наполеона, французы не только не встали на его защиту, но, напротив, добровольно отдали его врагу; охваченные горьким разочарованием, мы видели в нем лишь виновника наших бед, нашего гонителя. Не союзники победили нас: мы сами, выбрав из двух зол меньшее, отказались проливать нашу кровь, ибо проливали мы ее уже не за свободу.

Республиканское правление, конечно, изобиловало жестокостями, но в ту пору все мы надеялись, что ему скоро настанет конец, что рано или поздно мы вновь обретем наши права, сохранив при этом те земли, которые республиканская армия, защищая отечество, завоевала в Альпах и на берегах Рейна. Все свои победы эта армия одерживала во имя нашей родины, во имя Франции; побеждала, торжествовала именно Франция; все свершалось руками наших солдат, и праздничные или похоронные процессии устраивались в их честь; генералы (а среди них были люди незаурядные) занимали в сознании общества место почетное, но скромное: таковы были Марсо, Моро, Ош, Жубер; двоим последним на роду было написано занять место Бонапарта, который, однако, познав славу, внезапно расстроил намерения генерала Оша и удостоил своей зависти этого миролюбивого полководца, внезапно скончавшегося после побед при Альтенкирхене, Неувиде и Клейнистере.

При Империи мы исчезли; о нас никто и не вспоминал, все принадлежало Бонапарту: «Я приказал, я победил, я сказал; мои орлы, моя корона, моя кровь, моя семья, мои подданные».

Что же произошло в эти две эпохи, вместе и похожие и противоположные? Республику мы не покинули в беде; она губила нас, но не лишала чести; мы не опускались до того, чтобы становиться собственностью одного-единственного человека; благодаря нашим усилиям враги не сумели занять республиканскую Францию; русские, разбитые по ту сторону гор, обессилев, отступили к Цюриху *.

Что же до Бонапарта, то он, несмотря на все его огромные завоевания, проиграл, и не оттого, что его разбили, но оттого, что французам надоело ему повиноваться. Какой урок! вечное напоминание о том, что все, оскорбляющее достоинство человека, несет с собою гибель.

Независимые мыслители, к какой бы партии они ни принадлежали и какие бы взгляды ни исповедовали, вели в пору публикации моей брошюры схожие речи. Лафайет, Камиль Жордан, Дюсис, Лемерсье* Ланжюине, г‑жа де Сталь, Шенье, Бенжамен Констан, Лебрен думали и писали примерно то же, что и я. Ланжюине говорил: «Мы избрали своим повелителем человека, принадлежащего к племени, откуда римляне не желали брать даже рабов» *.

{Шатобриан приводит сходные отзывы о Наполеоне, принадлежащие М.-Ж. Шенье, Б. Констану, г‑же де Сталь, Беранже и Байрону}

Когда лучшие умы эпохи, несмотря на всю свою разность, сходятся в оценках, невозможно подозревать их в лицемерии, подтасовке фактов или сговоре. Как! неужели если кто-то, подобно Наполеону, поставит свои прихоти на место законов, станет преследовать всякого независимого гражданина, находить радость в чужом бесчестии и смущать чужой покой, надругается над честными нравами и общественными свободами, — неужели в этом случае великодушных людей, противящихся этим гнусностям, назовут клеветниками и богохульниками! Кто же примет сторону слабого против сильного, если мужеству будет грозить не только нынешняя подлость, но и скотства * грядущих веков.

Это славное меньшинство, составленное частью из питомцев муз, постепенно выросло в большинство нации: к концу правления Наполеона вся Франция ненавидела имперский деспотизм. Вот тяжкая вина Бонапарта: так нестерпим был его гнет, что в душах французов ослабло отвращение к чужеземному нашествию, и нашествие это, о котором мы ныне вспоминаем с таким прискорбием, показалось неким освобождением: так считали даже республиканцы, чье мнение выразил мой несчастный и отважный друг Каррель. «Возвращение Бурбонов, — сказал в свою очередь Карно, — привело в восторг всех французов; Бурбонов приветствовали с неизъяснимой радостью, и старые республиканцы от души разделяли всеобщее торжество. Республиканцы да и вообще все сословия претерпели от Наполеона столько мук, что в целой стране не нашлось ни единого человека, который пожалел бы о нем».

Всем этим отзывам недостает лишь авторитетного подтверждения: его дал нам сам Бонапарт. Прощаясь во дворе замка Фонтенбло со своими солдатами, он во всеуслышание признал, что Франция отвергла его. «Франция, — сказал он, — избрала иной путь». Неожиданное и памятное признание, которое весит и значит очень много.

Терпение Господа безгранично, но рано или поздно он вершит свой справедливый суд: пока небеса хранят мнимое молчание, порядочный человек обязан поднимать голос против абсолютной власти, сдерживая ее деспотизм. Франция не отречется от тех благородных душ, что восстали против рабства в пору, когда раболепствовали все, когда льстивых угодников ждало столько милостей, а людей порядочных — столько гонений. Воздадим же должное людям, подобным Лафайету, г‑же де Сталь, Бенжамену Констану, Камилю Жордану, Дюсису, Лемерсье, Ланжюине, Шенье, которые одни в толпе народов и королей, пресмыкавшихся перед владыкой, не склонили выю, одни осмелились презреть победителя и воспротивиться тирану!

{Постановление Сената о низвержении Бонапарта; интриги Талейрана; отречение Бонапарта и его отъезд на остров Эльбу}

21.

В то время как Бонапарт, известный всему миру, покидал Францию, провожаемый проклятиями, Людовик XVIII, всеми забытый, выезжал из Лондона под сенью корон и белых знамен. Наполеон, высадившись на Эльбе, ощутил прилив сил. Людовик XVIII, высадившись в Кале, рисковал столкнуться там с Лувелем *; его встретил генерал Мэзон, которому шестнадцать лет спустя пришлось провожать Карла X в Шербур. Карл X, словно стремясь заранее приуготовить генерала к выполнению этой миссии, вручил ему в пору своего правления маршальский жезл — так рыцарь, прежде чем сразиться с человеком низшего сословия, предварительно посвящал его в рыцари.