Итак, в мою каморку вошел следователь г‑н Демортье. Жестокое, искаженное гримасой лицо его приняло такое слащавое выражение, словно он только что отведал меда.

Некогда г‑н Демортье был членом конгрегации, большим причастником, большим легитимистом, большим поклонником ордонансов, а нынче стад истовым ревнителем «золотой середины». Я со всей старомодной вежливостью, на какую был способен, пригласил этого зверя сесть, пододвинул ему кресло, подставил секретарю маленький столик, дал перо и чернила; сам я уселся, напротив г‑на Демортье, и он добродушнейшим голосом прочел мне перечень пустяковых обвинений, которые, будь они как следует доказаны, совершенно нечувствительно могли бы привести меня на эшафот, после чего приступил к допросу.

Я вновь заявил, что, не признавая нынешнего политического строя, не стану отвечать ни на какие вопросы, что я ничего не подпишу и полагаю все эти судейские формальности излишними, вследствие чего прошу г‑на Демортье не тратить время зря и заняться чем-нибудь иным, хотя, впрочем, всегда счастлив буду принять его, если он снова окажет мне честь своим посещением[122].

Я заметил, что подобное обращение приводит набожного г‑на в ярость и что ему, некогда разделявшему мои убеждения, мое поведение кажется сатирой на его собственное; к этой обиде примешивалось уязвленное самолюбие судейского чиновника, почитающего себя оскорбленным при исполнении служебных обязанностей. Он принялся спорить со мной; мне так и не удалось втолковать ему различие между общественным строем и строем политическим: я подчиняюсь первому, говорил я, потому что в его основе — естественное право; я повинуюсь гражданским, военным и финансовым законам, полицейским установлениям и правилам общественного порядка, что же касается власти политической, то ей я обязан подчиняться, лишь если она исходит от освященной веками королевской династии или от народа. Я не так глуп и не так лжив, чтобы поверить, что кто-либо созывал народ и спрашивал его мнение и что нынешнее правление есть осуществление народной воли. Если бы меня обвиняли в краже, убийстве, поджоге и прочих проступках или преступлениях против общества, я ответил бы перед законом, но если меня хотят втянуть в политический процесс, я не считаю себя обязанным отвечать перед властью, никоим образом не являющейся законной и, следственно, не имеющей права требовать от меня чего бы то ни было.

Таким образом протекли две недели. Хотя г‑н Демортье был, как я выяснил, в бешенстве (и стремился, чтобы судьи разделили его чувства), он неизменно приступал ко мне с тем же елейным видом, говоря: «Итак, вы по-прежнему не хотите сказать мне ваше прославленное имя?» На одном из допросов он прочел мне письмо Карла X герцогу де Фиц Джеймсу, где содержалась лестная для меня фраза. «Ах, сударь, — отвечал я, — что значит это письмо? Общеизвестно, что я остался верен моему старому королю, что я не принес присягу Филиппу. Впрочем, письмо моего изгнанного монарха трогает меня до глубины души. Пока он был у власти, он не говорил мне ничего подобного, и фраза эта вознаграждает меня за всю мою службу».

Г‑жа Рекамье, которой обязан утешением и свободой не один пленник, посетила меня в моем новом уединении; г‑н де Беранже выбрался из Пасси, чтобы в царствование своих друзей спеть мне о том, что происходило в темницах, когда у власти были мои друзья: теперь он уже не мог попрекать меня Реставрацией. Мой старинный друг толстяк г‑н Бертен явился соборовать меня министерским маслом *; одна восторженная дама прискакала из Бове, дабы пленяться моей славой; г‑н Вильмен совершил героический поступок *; господа Дюбуа, Ампер и Ленорман, мои юные ученые друзья, доказали, что помнят обо мне; г‑н Ш. Ледрю, адвокат-республиканец, не расставался со мною: в ожидании процесса он преувеличивал серьезность дела и охотно приплатил бы за счастье защищать меня.

Г‑н Жиске, как я уже сказал, предоставил в мое распоряжение все свои гостиные, но я не злоупотреблял его любезностью. Только однажды вечером я спустился из своей каморки, чтобы, усевшись между хозяином и хозяйкой, послушать, как мадемуазель Жиске играет на пианино. Отец выбранил ее, утверждая, что соната удалась ей хуже обычного. Этот маленький концерт, который мой хозяин устроил для меня одного, был весьма своеобразен. Пока у семейного очага разыгрывалась эта пастораль, полицейские прикладами и железными палками сгоняли в соседнее здание моих собратьев; меж тем каким покоем и какой гармонией дышало средоточие полицейского мира!

{Письмо издателя «Карикатюр» Ш. Филипона Шатобриану с просьбой похлопотать за него перед префектом; стихотворение молодого чиновника префектуры Ж. Шопена, посвященное Шатобриану}

Мадемуазель Ноэми (так, насколько мне известно, зовут мадемуазель Жиске) часто в одиночестве гуляла по саду с книгой в руках. Украдкой она то и дело бросала взгляд на мое окно. Как сладостно было бы мне уподобиться Сервантесу и получить свободу из рук дочери моего тюремщика! Я уже начал напускать на себя как можно более романтический вид, но тут юный и очаровательный г‑н Ней разрушил мои надежды. Став свидетелем беседы, молодого человека с мадемуазель Жиске, я заметил на его лице выражение,, смысл которого яснее ясного нам, обожателям сильфид. Я свалился с луны на землю, закрыл окно и простился с мыслью отрастить усы, посеребренные враждебным ураганом.

Через две недели, 30 июня, за отсутствием состава преступления я был выпущен на свободу, к великой радости г‑жи де Шатобриан, которую, я думаю, убило бы мое пребывание под стражей, продлись оно еще немного. Она приехала за мной в фиакре; я погрузил в него свой скудный багаж, так же быстро покинул дом префекта, как некогда — здание министерства, и возвратился на улицу Анфер, преисполнившись некоего совершенства, сообщаемого добродетели несчастьем.

Если история сохранит имя г‑на Жиске, он, боюсь, предстанет перед потомками не с лучшей стороны *; надеюсь, что все сказанное здесь поможет опровергнуть недоброхотов. Ко мне г‑н Жиске был на редкость внимателен и предупредителен; разумеется, если бы мне вынесли приговор, он не дал бы мне сбежать, но, как бы там ни было, и он и его домашние принимали меня, выказывая любезность и хороший вкус, входя в мое положение, уважая мою нынешнюю и прошлую роли, — что выгодно отличало их от просвещенных чиновников и законников, которые свирепствовали вдвойне, оттого что имели дело с человеком слабее их, которого можно не бояться.

Из всех правительств, которые сменились во Франции за четыре десятка лет, только правительство Филиппа бросило меня в камеру для разбойников; оно подняло свою подлую руку на меня, которого пощадил даже разгневанный завоеватель: Наполеон собирался покарать меня, но раздумал. И из-за чего весь шум? Сейчас объясню: я осмеливаюсь выступать за право и против данности в стране, где я отстаивал свободу во время Империи и славу во время Реставрации, в стране, где я доживаю свой век в одиночестве, не имея ни братьев, ни сестер, ни детей, ни радостей, ни наслаждений, в окружении одних лишь могил. Перемены, свершившиеся в самое недавнее время в политике, лишили меня последних друзей: одни выбрали благополучие и, в отличие от меня, бедняка, щедро нажились на своем бесчестье; другие, не выдержав оскорблений, покинули родные места. Поколения, так алкавшие независимости, продались власть имущим: их поступки заурядны, их гордыня не ведает жалости, их писания посредственны или безумны; я не жду от них ничего, кроме презрения, и плачу им тем же; они не способны понять меня, они не знают, что такое верность присяге, сочувствие великодушным установлениям, уважение к собственным убеждениям, умение быть выше успеха и богатства, радость, доставляемая самоотвержением, поклонение несчастным и слабым.