Два пути открывались г‑ну герцогу Орлеанскому: один, наиболее достойный, заключался в том, чтобы отправиться в Сен-Клу и стать посредником между Карлом X и народом, спасая корону первого и свободу второго; другой — в том, чтобы с трехцветным знаменем наперевес броситься на баррикады и возглавить переустройство мира. Филипп мог выбирать между репутацией порядочного человека и славой человека великого: он предпочел украсть у короля корону, а у народа свободу. Воспользовавшись смятением и горем, царящими во время пожара, мошенник потихоньку утаскивает из горящего дворца все самое драгоценное, не обращая внимания на крики ребенка, чья колыбель объята пламенем.

При виде богатой добычи у целой своры псов разгорелись глаза: тут-то и всплыла на поверхность вся гниль прошлых правлений, все скупщики краденого, все полураздавленные поганые жабы, которые не подыхают, сколько бы их ни топтали, и живут, вечно пресмыкаясь. Меж тем именно этих людей расхваливают нынче на все лады, особенно восхищаясь их сметливостью! Иначе думал Мильтон, в одном из писем которого есть возвышенные строки: «Если существует человек, в чью душу Господь вложил страстную любовь к нравственной красоте, то человек этот — я. Необоримая сила влечет меня ко всякому, кто презирает лицемерное уважение черни, ко всякому, кто чувствами, словами и поступками чтит заветы вековой мудрости. Ни на небесах, ни на земле не найдется никого, кто помешал бы мне взирать на людей, являющих собою образец порядочности и добродетели, с нежностью и уважением».

Придворные Карла X никогда не отличались прозорливостью, и им было невдомек, что происходит и с кем они имеют дело; можно было вызвать г‑на герцога Орлеанского в Сен-Клу, и тогда, пойманный врасплох, он, возможно, подчинился бы королю; можно было захватить его в Нейи в тот самый день, когда стали известны ордонансы: ни то, ни другое сделано не было.

Во вторник, 27 марта, в три часа ночи Луи Филипп, получивший от г‑жи де Бонди известия о последних событиях, покинул Нейи и укрылся в убежище, местонахождение которого было известно только его родным. Он равно опасался и народного гнева, и капитана гвардии с приказом об аресте. Поэтому он отправился в Ле Рэнси, чтобы в тамошнем уединениц слушать отдаленную пушечную канонаду, доносящуюся из Лувра, подобно тому как я, прислонясь к дереву, слушал канонаду, доносившуюся с полей Ватерлоо. Впрочем, чувства, волновавшие грудь герцога, вероятно, вовсе не походили на те, что тревожили меня среди гентских полей.

Я уже сказал, что утром 30 июля г‑н Тьер не застал герцога Орлеанского в Нейи; однако г‑жа герцогиня Орлеанская послала к Его Королевскому Высочеству гонца; эту миссию она возложила на г‑на графа Анатоля де Монтескью. В Ле Рэнси г‑ну де Монтескью стоило неимоверных усилий убедить Луи Филиппа возвратиться в Нейи и принять там посланцев палаты депутатов.

Наконец, вняв уговорам доверенного лица герцогини Орлеанской, Луи Филипп сел в карету. Г‑н де Монтескью поскакал впереди; он было помчался во весь опор, но, оглянувшись назад, увидел, как карета Его Королевского Высочества останавливается, разворачивается и направляется обратно в Ле Рэнси. Г‑н де Монтескью поспешно догоняет будущего властелина Франции, стремящегося, подобно тем прославленным христианам, что некогда бежали от нелегких, хотя и почетных епископских обязанностей, укрыться в пустыне, и умоляет его не изменять принятого решения: к несчастью, в конце концов верный слуга добился своего.

Вечером 30 июля двенадцать членов палаты депутатов, избранных для того, чтобы предложить герцогу Орлеанскому титул королевского наместника, обратились к нему с письмом. Луи Филипп получил их послание в Нейи, у ворот парка, прочел его при свете факелов и немедленно двинулся в Париж в сопровождении господ де Бертуа, Эмеса и Удара. В петлице у него красовалась трехцветная кокарда: старая корона ждала его в королевской кладовой.

14.

Посланцы палаты депутатов предлагают г‑ну герцогу Орлеанскому титул королевского наместника. — Он соглашается. — Старания республиканцев

Прибыв в Пале-Руаяль, г‑н герцог Орлеанский обратился с приветствием к г‑ну де Лафайету.

Двенадцать депутатов, посланцев палаты, явились в Пале-Руаяль. Они осведомились у герцога,, согласен ли он стать королевским наместником; в ответ они услышали сбивчивые речи: «Я прибыл, дабы разделить с вами грозящие вам опасности… Мне нужно подумать. Я должен посоветоваться. Сен-Клу настроено вовсе не враждебно, присутствие короля налагает на меня обязательства». Таков был ответ Луи Филиппа. Как он и рассчитывал, его заставили взять эти слова назад, и через полчаса он возвратился к депутатам с прокламацией, в которой объявлял себя королевским наместником; заканчивалась она следующим заявлением: «Отныне Хартия станет истиной».

В палате депутатов эта прокламация была воспринята с революционным энтузиазмом пятидесятилетней давности; под руководством г‑на Гизо была составлена ответная прокламация. Депутаты вернулись в Пале-Руаяль; герцог расчувствовался и подтвердил свое согласие, что, впрочем, не помешало ему посетовать на прискорбные обстоятельства, вынуждающие его стать королевским наместником.

Потрясенные республиканцы пытались защититься от наносимых им ударов, однако истинный их вождь, генерал Лафайет, мало чем мог им помочь. Он упивался дружными славословиями, доносившимися до его слуха со всех сторон; он вдыхал воздух революции; мысль, что он вершит судьбами Франции, что, стоит ему топнуть ногой, и из земли взрастет либо республика, либо монархия, кружила ему голову; он наслаждался неустойчивым равновесием, которое по душе людям, боящимся определенности, ибо внутренний голос подсказывает им, что, когда все решится окончательно, они уже никому не будут нужны.

Прочие республиканские вожди по разным причинам уже утратили к этому времени свою популярность: им пришлось отступить, ибо их приверженность террору напомнила французам о 1793 годе. С другой стороны, восстановление национальной гвардии лишило участников июльских боев желания и оснований драться. Г‑н де Лафайет не заметил, что, предаваясь грезам о республике, он вложил оружие в руки трех миллионов жандармов, не желающих ее победы.

Как бы там ни было, юным республиканцам стало стыдно, что их так скоро оставили в дураках, и они попытались оказать хоть какое-то сопротивление. На прокламации и афиши герцога Орлеанского они ответили собственными прокламациями и афишами. В них говорилось, что депутаты, которые были выбраны при аристократическом правлении и пали так низко, что умоляли герцога стать королевским наместником, не могут представительствовать за весь народ. Луи Филиппу доказывали, что он — сын Луи Филиппа Жозефа, сына Луи Филиппа, сына Людовика, сына Филиппа II, регента, каковой был сыном Филиппа I, каковой приходился братом Людовику XIV, из чего следует, что Луи Филипп Орлеанский — Бурбон и Капет, а вовсе не Валуа. Г‑н Лаффит тем не менее продолжал считать его потомком Карла IX и Генриха III *, уточняя: «О подробностях справьтесь у Тьера».

Позже завсегдатаи ресторации Луантье * постановили, что нация берется за оружие, дабы силой защищать свои права. Центральный комитет двенадцатого округа заявил, что никто не спросил у народа его мнения о наилучшем государственном устройстве, что палата депутатов и палата пэров, получившие полномочия от Карла X, утратили с его падением свое могущество и, следовательно, не имеют права представительствовать за всю нацию, что двенадцатый округ не признает власти наместника, что бразды правления должны оставаться в руках временного правительства, возглавляемого Лафайетом, до тех пор, пока не будет принята всесторонне обсужденная Конституция.

Утром 30 июля молодежь уже совсем было решилась провозгласить республику. Нашлись смельчаки, объявившие, что зарежут членов муниципальной комиссии, если те отдадут власть. Не грозила ли подобная опасность и палате пэров? Ее отвага вызывала ненависть. Отвага палаты пэров! Безусловно, то было последнее оскорбление и последняя несправедливость общественного мнения, которого пэры могли ожидать.