Некоторое время я провел у окна этого пустого дома. У ног моих простиралось побережье, такое богатое и великолепное во время Плиния, а теперь покинутое землепашцами».
С тех пор как вышло в свет мое описание римской кампаньи, отношение к ней переменилось и хула уступила место преклонению. Английские и французские путешественники, следовавшие по моим стопам, обмирали от восторга в течение всего пути от Сторты * до Рима. Г‑н де Турнон в своих «Статистических очерках» * разделяет то восхищение, которое я имел счастье высказать первым. «Чем дальше продвигаетесь вы в глубь римской кампаньи, — говорит он, — тем яснее предстает перед вами суровая красота ее грандиозных очертаний, ее плавных рельефов в прекрасном обрамлении гор. Ее однообразное величие потрясает и возвышает мысль».
Не стану останавливаться на книге г‑на Симона *, который, рассказывая о Риме, как нарочно поставил все с ног на голову. Я был в Женеве, когда он скоропостижно скончался; едва успев скосить сено и порадоваться первым зернам, этот земледелец разделил судьбу скошенной травы и сжатых колосьев.
До нас дошли некоторые письма великих пейзажистов; ни Пуссен, ни Клод Лоррен не говорят ни слова о римской кампанье. Но если перо их молчит, кисть говорит за него: agro romano[113]— тайный источник красот, откуда они черпали, скрывая этот источник от посторонних глаз из некоей скупости и осторожности гения, не желающего отдавать святыню на поругание черни. Поразительная вещь: итальянское солнце лучше всего запечатлели на своих полотнах французские живописцы.
Я перечел мое письмо к г‑ну де Фонтану из Рима, написанное двадцать пять лет назад, и, должен признаться, не нашел в нем ни одной неточности: я не сумел бы ни убавить, ни прибавить ни единого слова. Одна иностранная компания предложила этой зимой (в 1829 году) распахать римскую кампанью: ах, господа, увольте нас от ваших коттеджей и английских садов на Яникулуме! * Если когда-либо они обезобразят залежь, которую не смог одолеть плуг Цинцинната, залежь, которая поросла травой, овеваемой дыханием веков, ноги моей не будет в Риме. Ступайте прочь с вашими могучими машинами; здесь земля родит и будет родить одни лишь могилы. Кардиналы не захотели слушать расчетливых грабителей, которые, спутав останки Тускулума * с замками аристократов, решили поживиться на этих руинах: они пустили бы мрамор с гробницы Эмилия Павла на известку, как пустили на сточные желоба свинцовые гроба наших предков. Их преосвященства дорожат прошлым; кроме того, к великому смущению экономистов* доказано, что пастбища римской кампаньи приносят собственникам пять процентов в год, а если посеять здесь пшеницу, доход не превысит полутора процентов. Земледельцы предпочитают pastorizia[114], а не maggesi[115] не из лени, а из соображений практических. Гектар здешней земли приносит почти такой же доход, как гектар земли в наших лучших департаментах: чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть сочинение его преосвященства Николаи *.
{Письма Шатобриана г‑же Рекамье с описанием римских будней; «Записка» Шатобриана о восточных делах с аргументами в пользу необходимости поддержать Россию в ее борьбе против Турции; письма из Рима историку литературы Вильмену, историку Тьерри; донесение графу де Ла Ферроне о беседе с папой римским}
16.
Г‑же Рекамье
«Рим, вторник, 13 января 1829 года.
Вчера в восемь вечера я написал вам письмо, которое доставит вам г‑н де Вивье, а утром, проснувшись, снова сел за письмо — в полдень я отправлю его с обычной почтой. Вы знаете бедных дам из монастыря Сен-Дени; все забросили их ради знатных дам из монастыря Трините-дю-Мон *; ничего не имея против последних, мы с г‑жой де Ш. приняли сторону слабейших. Дамы из Сен-Дени еще месяц назад пожелали устроить праздник в честь г‑на посла и его супруги: он состоялся вчера в полдень. Вообразите себе церковь, превращенную в зрительный зал; ризницу, ставшую сценой, и дюжину девочек от восьми до четырнадцати лет, представляющих на этой сцене „Маккавеев“ *. Актрисы сами соорудили себе шлемы и плащи. Они декламировали французские стихи с итальянским пылом и забавнейшим в мире итальянским акцентом; в самых патетических местах они топали ножками; в труппу входили племянница Пия VII, дочка Торвальдсена и еще одна дочка — художника Шовена. Они были чудо как хороши в своих бумажных костюмах. Девочка, игравшая первосвященника, нацепила длинную черную бороду, которая ей страшно нравилась, но колола ее нежную кожу, и тринадцатилетняя актриса постоянно поправляла ее беленькой ручкой. В зрительном зале сидели мы с г‑жой де Ш., несколько матерей, монахини, г‑жа Сальваж, два-три аббата и еще десятка два пансионерок в белых платьях и под покрывалами. Мы велели доставить из посольства печенье и мороженое. В антрактах наш слух услаждала игра на пианино. Вообразите себе, какие надежды и радости предшествовали этому празднеству в монастыре и какие он оставит воспоминания! Под конец три монахини спели в церкви „Vivat in aeternum“»[116].
Ей же
«Рим, 15 января 1829 года.
И вновь я пишу вам! Нынче ночью у нас лил дождь и дул ветер, как во Франции: я воображал себе, как хлещут струи дождя по вашему маленькому окошку, я мысленно перенесся в вашу комнатку, увидел вашу арфу, ваше пианино, ваших птичек, услышал, как вы играете мою любимую пьесу или ту, другую, из Шекспира *: а ведь я в Риме, так далеко от вас! Между нами — четыре сотни лье и Альпы!
Я получил письмо от той остроумной дамы *, что иногда навещала меня в министерстве; судите сами, как она любезна: она помешана на турках; Магомет, утверждает она, — великий человек, намного опередивший свой народ!
Жизнь в Риме должна была бы научить меня презирать политику. Здесь не удержались ни свобода, ни тирания; руины римской республики перемешались с руинами Тибериевой империи; и те и другие пали во прах! Не доказывает ли капуцин, походя сметающий этот прах своей сутаной, что все на свете — лишь суета сует? Однако помимо воли я постоянно обращаюсь мыслью к судьбам моей бедной родины. Я желал бы для нее веры, славы и свободы; зачем я не в силах украсить ее этим тройственным венцом?»
Ей же
«Рим, четверг, 5 февраля 1829 года.
«Торре Вергата — монастырская земля, расположенная в одном лье от могилы Нерона, по левую руку от дороги, если ехать из Рима, в прекраснейшем и пустыннейшем краю: там, совсем неглубоко, под поросшей травой и чертополохом землей, покоятся бесчисленные обломки древних памятников. Позавчера, во вторник, окончив письмо к вам, я начал раскопки. Со мной не было никого, кроме Иасента и Висконти, — он командует работами. Погода стояла великолепная. Дюжина людей, вооруженных крюками и лопатами и выкапывающих из-под земли гробницы и обломки дворцов либо домов в совершенно пустынной местности, являла собою зрелище, достойное вас. Я желал лишь одного — чтобы вы перенеслись сюда. Я охотно согласился 614 жить вместе с вами в палатке среди этих руин.
Я тоже взялся за лопату и раскопал осколки мраморных изваяний: судя по всему, у меня есть надежда обнаружить что-то стоящее и окупить все, что я потратил, принимая участие в этой могильной лотерее; в моем распоряжений уже имеется кусок греческого мрамора такой величины, что его достанет на бюст Пуссена *. Эти раскопки сделаются целью моих прогулок; каждый день я буду стремить шаги к этим обломкам. Какому столетию, каким людям принадлежали они? Быть может, мы, сами того не ведая, тревожим славнейший в мире прах. Быть может, нам удастся обнаружить надпись, которая прольем свет на какое-либо историческое событие, рассеет какое-либо заблуждение установит какую-либо истину. А после, когда мы с дюжиной полуобнаженных крестьян покинем эти места, здесь снова воцарятся забвение и тишина. Можете ли вы вообразить себе, какие страсти кипели некогда в этой пустыне, какие здесь разыгрывались драмы? Здесь жили господа и рабы, счастливцы и неудачники, красавицы, кружившие головы мужчинам, и честолюбцы, мечтавшие о министерских портфелях. Теперь здесь нет никого, кроме птиц и меня, да и то ненадолго; вскоре мы улетим отсюда. Скажите, стоит ли после этого мне, армориканскому варвару, странствовавшему среди дикарей, населяющих материк, неизвестный римлянам, и посланцу тех священников, которых римляне кидали на съедение львам, быть министром мелкого галльского царька? Когда я призывал Леонида в Лакедемоне, он не ответил мне *: шум моих шагов в Торре Вергата не пробудит ни единой живой души. А когда я в свой черед сойду в могилу, я не услышу даже звука вашего голоса. Значит, мне нужно поскорее вернуться к вам и покончить со всеми земными химерами. Нет ничего лучше отставки, нет ничего неподдельнее, чем привязанность, подобная вашей.