Напротив, прежние мои противники сблизились со мною. Я больше преус« пел в примирении сторонников независимости с законной королевской властью, чем в примирении слуг трона и алтаря с Хартией. Состав моих читателе# переменился. Раньше я предупреждал правительство об опасностях, которым* чревата народная стихия; теперь я был вынужден предупреждать его об опасностях, которыми чревата абсолютная власть. Привыкнув уважать публику, я не выдавал в свет ни единой строки, которую бы не отделал так тщательно, как только мог: иные из этих статей дались мне едва ли не тяжелее, чем самые крупные мои сочинения. Я трудился не покладая рук. Честь и интересы отечества вновь призвали меня к оружию. Я дожил до тех лет, когда люди нуждаются в отдыхе; но если судить о возрасте по все крепнувшей ненависти, которую внушали мне угнетение и подлость, я мог бы счесть, что ко мне возвратилась молодость.

Я собрал вокруг себя писателей-единомышленников, дабы сражаться сообща. Среди них были пэры, депутаты, чиновники, начинающие сочинители. Завсегдатаями моего дома сделались господа Монталиве, Сальванди, Дю-вержье де Оран и многие другие — они кое-чему научились у меня и теперь выдают за новейшие теории представительной монархии те положения, о которых впервые услыхали от меня и которые можно отыскать во всех моих сочинениях. Г‑н де Монталиве нынче министр внутренних дел и любимец Филиппа; тем, кто любит следить за извилистыми путями человеческой судьбы, будет небезынтересно прочесть следующую записку:

Все это не помешало моему преданному сподвижнику и горячему поклоннику г‑ну графу де Монталиве, в свое время пламенному защитнику свободы печати, заключить меня как пособника этой свободы в темницу г‑на Жиске *.

Я писал свои полемические статьи пять лет и наконец одержал победу; краткий их пересказ позволит понять, на что способны идеи в борьбе с фактами и даже с властью. Я получил отставку 6 июня 1824 года; 21 июня я выступил на поле брани и оставался в строю до 18 декабря 1826 года; когда я начинал, я был наг, бос и одинок, но я победил. Приводя здесь выдержки из своих статей, я пишу историю отечества.

8.

Выдержки из моих полемических статей, написанных после отставки *

«Мы с честью и славой вели войну с опасным противником, имея в тылу свободную печать; впервые народы могли наблюдать это благородное зрелище в государстве монархическом. Мы скоро раскаялись в нашем великодушии.

Мы не опасались газетчиков, когда они могли помешать лишь победам наших солдат и полководцев; но стоило журналистам заговорить о чиновниках и министрах, им немедленно заткнули рот.

Если те, кто стоят у кормила власти, пребывают, судя по всему, в полном неведении касательно способности французов к серьезным свершениям, то столь же несведущи они в изящных прикрасах, неотъемлемых от жизни цивилизованных наций.

Законная монархия обходится с художниками так щедро, как не обходилось правительство узурпатора, но как распределяет оно свои благодеяния? Кажется, будто раздатчики вспомоществований, природой и склонностями обреченные на забвение, ненавидят людей славных; собственная их стеай столь темна, что близ них бледнеет и чужая слава; можно подумать, что онй осыпают золотом искусство и свободу нарочно для того, чтобы задушить и погубить их.

Добро бы еще то прокрустово ложе, на которое нынче пытаются уложить Францию, было устроено с тою тщательностью, с какой отделаны шедевры, радующие вооруженных лупой ценителей, — виртуозность эта могла бы вызвать хотя бы минутный интерес; но нет — перед нами поделка ничтожная и топорная».

«Мы уже сказали, что политика нынешнего правительства оскорбляет чувства французской нации; попробуем доказать, что она противоречит также и духу наших установлений.

Конституционная монархия чтит общественные свободы; она видит в них опору монарха, народа и законов.

У нас под представительным правлением разумеют нечто совсем иное. Составляется компания (или даже — конкуренции ради — две соперничающие компании) для подкупа газет. На неподкупных редакторов без зазрений совести подают в суд; их надеются опорочить с помощью скандальных процессов и обвинительных заключений. Так как порядочным людям эта возня претит, для защиты роялистского министерства нанимают пасквилянтов, некогда поливавших грязью королевское семейство. Дело находится всем, кто слуг жил в старой полиции и толпился под дверью императорских покоев; та# у наших соседей капитаны вербуют матросов в кабаках и притонах. Каторжники, именуемые свободными литераторами, подвизаются в пяти-шести купленных с потрохами газетах; их-то писания и именуются на языке министров общественным мнением.

Монархия была без труда восстановлена во Франции потому, что за ней стоит вся наша история, потому, что корона венчает представителей рода* являющегося почти ровесником нации, рода, которому нация обязана цивилизацией и просвещением, свободами и бессмертием; однако время лишило нашу монархию всех прикрас. Пора вымыслов в политике прошла; ныне правительству, зиждущемуся на поклонении, обожании и тайне, не удержаться у власти: каждый знает свои права; свершается лишь то, что внятно разуму; все, вплоть до милостей, последней иллюзии абсолютных монархий, взвешивается и оценивается рассудком.

Нет сомнений: нации вступают в новую эру; будет ли она счастливой? Это ведомо одному Провидению. Что же до нас, наш удел — готовиться к будущим событиям. Не стоит думать, будто в нашей власти двинуться вспять: наше единственное спасение — в Хартии.

Наша конституционная монархия родилась не из писаных законов, хотя в ее основе печатный текст Хартии; подобно старинной монархии наших отцов, она — дитя времени и истории.

Отчего свободе не воцариться в здании, возведенном деспотизмом и носящем на себе его печать? Победа, до сих пор еще, можно сказать, не забывшая трехцветного знамени, укрылась в палатке герцога Ангулемского; законная монархия обитает в Лувре, хотя орлы еще не покинули его» *.

Вот очень краткий — хотя он мог бы быть и еще короче — образец моих полемических брошюр и статей в «Журналь де Деба»: вы найдете здесь все принципы, которые провозглашаются сегодня.

{Шатобриан отвергает пенсию министра без портфеля, которой его лишили при отставке и которую ему решил вновь пожаловать Виллель; он принимает участие в работе комитета в поддержку восставших греков; издатель Лавока начинает выпуск полного собрания сочинений Шатобриана; Шатобриан отправляется в Лозанну вместе с женой для поправки ее здоровья}

12.

Продолжение моей газетной полемики

Я вновь взялся за перо. Всякий день у меня случались стычки с министерской челядью, всякий день я вел бой на переднем краю, далеко не всегда имея дело с честным противником. В первые два столетия от основания Рима всадников, которые дурно исполняли свой долг оттого, что были чересчур дородны либо недостаточно храбры, приговаривали к кровопусканию: исполнение этого приговора я брал на себя.

«Мир вокруг нас меняется *, — писал я, — новые народы выступают на сцену истории; древние народы возрождаются среди руин; удивительные открытия предвещают близкую революцию в мирных и военных ремеслах: религия, политика, нравы — все становится иным. Замечаем ли мы это движение? Идем ли вперед вместе с обществом? Меняемся ли вместе с эпохой? Готовимся ли сохранить свое верховенство в цивилизации преобразившейся или преображающейся? Нет: люди, стоящие во главе нашего государства, так же чужды европейскому порядку вещей, как если бы они принадлежали к недавно открытым племенам Центральной Африки. Что же их волнует? Биржа! да и ее они знают скверно. Неужели мы обречены нести на себе груз безвестности в наказание за то, что некогда несли груз славы?»