— Чего орешь, дурной! — закричал он и выхватил ведро. — Что они тебя, резать собираются?

Видя, что с таким верзилой не справиться, Гриша бросил ему под ноги коромысло и убежал, снова крича и показывая уже выбегавшим за ворота людям в сторону реки, где все страшней ревели моторы.

Наконец на одном конце села ударили в рельс, и тут же отдалось на другом. Закричали, заголосили женщины, заскрипели, затарахтели брички. Улица сразу же заполнилась подводами, тележками, людьми, бегущими с узлами, с детьми на руках. Все село через огороды двинулось в лес.

А Грише еще далеко было до тетиного дома — она жила на другом конце. Как же он ее подвел! Бедная тетя! Что она теперь делает! Ведь она, конечно, ждет его. У нее и своих бед, а тут еще он.

Гриша бежал изо всех сил. Сердце его, казалось, вот-вот вырвется из груди. А улица уже опустела. Шум убегающих людей паводком уходил за село. Только одна лошадь, запряженная в бричку, вырвалась из какого-то крайнего двора и неслась посередине улицы, как будто ее укололи.

«Взбесилась!» — подумал Гриша и хотел посторониться, чтоб не сбила, как вдруг узнал своего гнедка и только теперь заметил длинный кнут, который хлестал коня то справа, то слева. Отбежав на обочину, Гриша увидел тетю Нину, сидевшую на бричке и отчаянно гнавшую коня. Заметив племянника, тетя закричала что-то бессвязное, пытаясь остановить осатаневшего коня. Но Гриша сумел ухватиться сзади за бричку и влезть. Пробравшись на передок, он перехватил вожжи у тети, которая безуспешно пыталась повернуть коня то в один, то в другой проулок в сторону леса. Когда он взял вожжи, тетя обхватила его обеими руками, прижалась и зарыдала, содрогаясь всем телом. Она так крепко его держала, будто бы только что выхватила из огня, спасла от неминуемой гибели и все еще не верила в это.

На середине села, против дома с ослепительно белой крышей, дорогу перегородил длинный стол, накрытый белой скатертью. Возле стола топтался усатый мужчина в красной рубахе до колен. Это был староста. А вся его семья суетливо бегала от дома к столу. Кто тащил скамейки, стулья, табуретки, кто нес миски с едой, кто — тарелки и все, что необходимо для застолья.

— Староста пир готовит душегубцам! — зло бросила тетя. — Выслуживается, чтоб его дом не палили.

Не добегая до этого торжественного препятствия, конь шарахнулся с дороги, и Гриша повернул его в проулок. Но и Гриша и тетка заметили, что возле парома уже выгружались гитлеровцы в касках, один вид которых леденил душу.

Немецкая каска, свастика — это то, от чего в войну у каждого, кто не был заодно с фашистами, холодело сердце и сжимались кулаки.

Выбравшись из деревни в лес, жители Волчищ еще не считали себя спасенными. Лесок, подковой окаймлявший село и как бы прижимавший его к речке, был небольшим. Дальше начиналось непроходимое болото. Старики говорят, что когда-то, давным-давно, это болото было речкой, что основное русло Стыря проходило именно здесь. Первые поселенцы устроились на острове длиной километров семь и шириной в два. А потом река промыла себе путь справа от села, а старое русло совсем оставила. Долго эта протока была просто старицей. А со временем заросла ряской и превратилась в трясину, через которую можно пробраться только по кладкам.

Все свои надежды беженцы и возлагали на эту трясину. Еще в начале войны люди, которым нужно было скрываться от фашистов, проложили кладку из жердей. И вот теперь по этой ольховой тропе все село потянулось гуськом на ту сторону болота. И старики и дети, уж не говоря о женщинах, были до предела нагружены узлами, котомками, мешками. Наиболее предусмотрительные давно уже перенесли за болото все необходимое и закопали в лесу. Теперь они шли налегке и помогали другим.

Когда женщины, дети и старики перебрались через болото и углубились в сухой смешанный лес, мужики, оставшиеся на этой стороне, распрягли лошадей и пустили их в лес. Уцелеют после нашествия карателей, хорошо, нет — своя жизнь дороже. Простившись с лошадьми, как с верными друзьями, мужики понуро потянулись по кладке. Шедшие последними вытаскивали засосанные трясиной жерди и уносили или разбрасывали по болоту. После них уж никто не смог бы здесь пройти.

Лишь когда и мужики перебрались через болото, их семьи почувствовали себя в безопасности. Не станет же немец палить по лесу из минометов, да и самолетов не пошлет на такое никчемное дело, рассудили беженцы и начали строить шалаши, прятать детей от возможной непогоды.

Вскоре за болотистым лесом, где стояло только что покинутое людьми село, задымило, затрещало. Беженцы побросали свои дела и семьями, жалкими кучками стали молча смотреть туда, где горели их дома, их нажитое трудом все необходимое, что не могли унести с собой, где навсегда уничтожался их привычный семейный уют, без которого немыслима жизнь.

Сперва курился только дым, а потом стали подниматься клубы огня, потом начался такой треск, что казалось, загорелся даже лес, отделявший беженцев от карателей. Дети крепче хватались за юбки матерей, старики, упав на колени, молились богу или посылали проклятья супостатам.

Пожар наливал весь лес пламенем, и страшно было, что и на самом деле загорится зеленая защита, да и все вокруг займется этим истребительным огнем.

Люди, сами того не замечая, постепенно собрались в одно место, под ветви огромного старого дуба. Собрались и сгрудились так, будто стали теперь одной большой, вконец разоренной, обездоленной семьей.

В напряженном, жутком безмолвии сотни людей вдруг раздался вопрос:

— Что было бы, если бы не заметили, откудова появились те супостаты?

— Ага. Все ждали их на дороге, а они из воды…

— Кто первым их заметил?

— Кто-то смекалистый.

— Говорят, какой-то мальчишка.

— Какой?

— Чей?

Мальчишки, запуганно жавшиеся к своим родителям, стали переглядываться, глазами спрашивая друг друга. Но герой не объявлялся.

— Да-а, кто-то очень скромный, — заметила седая учительница, стоявшая рядом с тетей Ниной.

Гриша молчал. Прижимаясь к тетке, он с ужасом смотрел на горящее село и думал только о том, чтоб налетели партизаны, отрезали карателям путь к их катерам и самих загнали в тот смертоносный огонь.

ДОРОГОЮ ЦЕНОЙ

В партизанской землянке было тихо и пасмурно. В печурке, возле которой со своим сапожничаньем пристроились дед Иван и двенадцатилетний Назарка, чуть слышно потрескивали дрова. А за оконцем из единственного зеленоватого стекла билась, как стая белых бабочек, прилетевших на огонек, настойчиво шуршала густая снежная пороша. Тихо в этом убогом жилище было не оттого, что в нем осталось только три человека. Нет.

Тяжело раненный минер Темир Османов так истек кровью, что рукой лишний раз не может шевельнуть. Чуть слышным стоном, похожим на вздох, очень редко подзывает к себе, когда чего-нибудь надо: не любит он беспокоить.

А дед Иван и Назарка все уже переговорили за время долгого, томительного ожидания отряда, ушедшего на опасное дело. И теперь настороженно прислушиваются ко всякому новому звуку в лесу. А их в непогоду бесчисленное множество. То что-то жалобно скрипнет. То стукнет-грюкнет надломившийся, но не сорвавшийся тяжелый сук. То ухнет падающий под напором ветра сухостой — на корню умершее дерево. И чуть что, дед Иван или Назарка посматривают на дверь — не идут ли? Может, несут раненого. Может, кто погиб…

Неделю назад один железнодорожник сообщил партизанскому связному, что в старом, заброшенном пакгаузе немцы устраивают склад боеприпасов. Уже выгрузили несколько вагонов с тяжеленными ящиками. Обносят склад колючей проволокой, возводят высокий забор. Вот партизаны и решили взорвать склад, пока фашисты не очень укрепились. Пусть везут свой адский груз дальше. Дорога до фронта далекая — не здесь, так в другом месте поезд нарвется на партизанскую мину. Это уж как пить дать…