Стрекот мотоцикла застал друзей врасплох, он появился как-то сразу неожиданно близко. Ухватившись за руки, ребята застыли, чувствуя тугой, гулкий и учащенный пульс друг друга.
Из-за плотины, где дорога круто заворачивала в лес, вырвался яркий пучок света, чиркнул по болоту, прижимая молочный туман, и тут же вернулся на дорогу — отрезал лес от болота.
— Увидит! — сжав руку друга, прошептал Сенька. — Струна блеснет при свете!
Мотоцикл, перескочив плотину, помчался на полной скорости, но ребятам казалось, что тащится он слишком медленно, что порой чуть ли не останавливается. Приближаясь к тому месту, к которому было приковано все внимание друзей, мотоцикл перестал урчать. Слышны были только выхлопы: пах! пах! пах! Это значит, что мчится на высокой скорости. И все равно страшно: вдруг помешает что-то непредвиденное…
Словно взрыв, раздался рев мотора. Погасла фара. Женский визг огласил болотную тишь. И все смолкло.
Гаврюха и Сенька стояли ошеломленные: неужели удалось? Стояли не двигаясь долго, казалось, целый час, хотя на самом деле не прошло и минуты. Но вот до слуха обоих дошло жалобное:
— Ганс, Ганс! Что с тобой? Га-анс!
И вдруг крик на весь лес: так кричат только в самом безысходном случае. Крик этот стал удаляться в сторону хутора, до которого было ближе, чем до села…
Гаврюха и Сенька поняли, что задуманное ими дело удалось. Поняли и удивлялись, что не испытывают ни удовлетворения, ни радости, только еще более лютую злобу к фашисту и все усиливавшийся страх перед тем, что будет дальше.
Когда Ганнуся с криком побежала на хутор, друзья тоже рванули к болотному ручью, который выбрали для ухода от возможного преследования. Войдя в ручей, они добрели до того места, где он впадал в речку. Здесь у них стоял плот из двух бревен. Забрались на этот плот, оттолкнулись от берега и поплыли. На середине речки поснимали огромные немецкие ботинки. Их они нашли на месте боя еще в начале войны. И вот теперь воспользовались ими, чтобы у тех, кто будет искать виновников ночного происшествия, не было подозрения на подростков, да и на местных жителей. Пусть думают, что это сделали партизаны. В каждый ботинок еще из дому они насыпали махорки — собака ткнется носом и след потеряет. Но и этой предосторожности показалось мало. Они заложили в каждый ботинок по камню и бросили в речку.
Теперь было главным вернуться домой, пока на место расправы с районным палачом не прибыла полиция.
Подплыли к другому берегу, выскочили, а плот толкнули на середину. И, убедившись, что течение подхватило их средство переправы, пошли лесом, среди которого и стояло их село.
Прибежав на хутор, Ганнуся рассказала о случившемся. Так как она сидела сзади и, боясь быстрой езды, сильно пригнулась, обеими руками держась за ремень Ганса, то ее просто столкнуло с седла, не причинив особого вреда. Шишка на лбу да синяк на локте — вот все, что она получила за свою разгульную жизнь. Выслушав ее, тетка послала батрака в комендатуру. Паи комендант сообщил об этом в город и тут же всю полицию выслал на место происшествия.
Только утром из города на броневике прибыли немцы с собакой.
Ищейка покрутилась возле деревьев, между которыми была натянута проволока, почихала и следа не взяла.
Но полицейские нашли следы ботинок не только возле места происшествия, но и на пути к реке, и даже на дне ручья. Дальше было ясно, что убийцы ефрейтора на чем-то уплыли.
В соседнем районе был пойман плот, ничем не помогший следствию. Не помогла и проверка обуви всех жителей районного центра и даже окрестных деревень. Люди, которых полиция допрашивала, словно сговорились, твердили одно, что никто не посмел бы обуть ботинки немецкого солдата.
Немцы и сами это понимали.
Все кончилось тем, что для острастки выпороли десятка два взрослых мужчин и забрали весь скот для увоза в Германию. А в доме Супруновых поселили нового шефа, теперь уже офицера. Наверное, прежний хвастался перед друзьями, что его здесь вкусно кормили. Поэтому новичок, высокий белоглазый блондин, войдя в дом, сказал, что его надо кормить еще более вкусно, чем кормили ефрейтора, чище и все делать точно в назначенный час.
У нового шефа не было мотоцикла. По вечерам он никуда не ходил, и возле дома Супруновых круглые сутки стоял часовой. Теперь Гаврюха и Сенька уж и не знали, удастся ли что-нибудь придумать и для этого. А он очень скоро заслужил того, чтобы с ним тоже расправились. Но теперь вокруг все больше стали действовать партизаны. И Гаврюха с Сенькой надеялись, что рано или поздно найдется рука, которая дотянется и до этого палача.
БЕЗ ПОХВАЛЫ
Гриша приехал к тете Нине поздним вечером. Тетя встретила его слезами и причитаниями: ее единственного сынишку, Тимку, застрелил фашист за то, что не дал разорвать портрет Ленина. А муж, добровольцем ушедший на фронт, погиб в самом начале войны. Полицаи избили ее до беспамятства, выбили стекла в обоих окнах, угнали корову и поросенка и выгребли все, чем можно было жить. С помощью соседей тетя Нина кое-как оклемалась и сообщила о своей беде сестре Елене, Гришиной матери, жившей в лесном селе, километрах в десяти. Гришина мать пришла, помогла сестре по хозяйству. А теперь вот послала воз дров, под которыми были мешочки и торбочки с мукой, крупой и всем, что сумела припрятать от грабителей.
Въехав в опустевший двор тетки, Гриша по-хозяйски распряг коня, потрогал холку — не сильно ли взмок, снял хомут и отвел в сарай.
А тетя Инна все стояла, заложив руки под передник, смотрела на хозяйничающего племянника и плакала, тихо плакала, словно восковая свеча таяла.
Гриша и до войны не раз приезжал короткой лесной дорогой, привозил какого-нибудь гостинца. Но тогда тетя Нина с интересом бросалась к возу, а шустрый Тимка тут же безошибочно нашаривал торбочку с его любимым лакомством — хрустящим домашним печеньем хворостом. В обратный путь воз, как правило, нагружался еще больше. Тимкин отец, известный на всю округу бондарь, обязательно передавал и свой гостинец — новую кадочку. И каждый раз приговаривал: «Такой у Елены еще нету». Если бочка случалась довольно вместительная, Гриша клал ее боком, влезал, скорчившись в три погибели и оттуда басисто понукал коня. Тетя Нина, как правило, провожала его до половины пути и все говорила, говорила.
А теперь вот стоит, заложив руки под передник, молча смотрит на племянника, сгружающего дрова, а слезы текут и текут. Стоит она безучастно, отрешенно, потому что ничего ей уже на свете не надо.
Мать и послала Гришу, чтобы отвлекал осиротевшую тетку от ее горьких дум. Как только выяснилось, что немцы из Волчищ выехали, она и снарядила его: «Отвези ей кое-что. День-другой поживи, пока нету в селе тех душегубцев. Помоги ей по хозяйству. Да побольше с ней говори, рассказывай что-нибудь или книжку почитай. Может, она оттает душой. А то как бы руки на себя не наложила».
Помня эти наставления матери, Гриша все время, пока складывал под навесом сухие березовые дрова, рассказывал тетке что-нибудь такое, что отвлекало бы ее от мыслей, которые гнули ее к земле.
И тетя Нина как-то незаметно для самой себя успокоилась, начала помогать племяннику и даже стала хвалить дрова: «Какие же сухие да звонкие поленца!»
Но когда дрова сгрузили и Гриша перетащил в дом полмешка муки, торбу крупы, а потом из-под сена достал узелок с солью, тетя опять заплакала. «Это ж она из последнего!» — сказала о Гришиной матери, приславшей такой дорогой гостинец.
В войну на оккупированной территории в магазины не привозили никаких продуктов. Все прилавки были забиты немецким порошком для чистки посуды. Бабы попробовали им стирать белье — не годится. Ну, со стиркой дело скоро наладилось, вспомнили дедовское средство — щелок. Без сахара тоже стали обходиться. А вот соль ничем не заменишь. И все же ее кое-как доставали. Городские жители выменивали соль у немецких солдат на всякие драгоценности. Золотые сережки, перстни, даже обручальные кольца — все шло на соль. А уж потом за этот дефицит горожане выменивали у крестьян продукты. Соль стала вместо денег. Все теперь расценивалось на килограмм соли.