Темир, отошедший по ручью в лес всего на полкилометра, стал ждать товарищей. Сапоги были полны воды. Но сейчас было не до того. Что с ребятами? Успеют ли уйти, если не решились перебегать дорогу?

Через каких-нибудь четверть часа в лесу, на той стороне насыпи, где была группа Темира, послышался громкий лай собаки. Под сердцем похолодело. От собаки ребятам не уйти…

Первым желанием было броситься товарищам на помощь. Но что он мог сделать с пистолетом против вооруженного до зубов отряда карателей, у которых к тому же есть отличный следопыт — пес. Темир вошел в ручей по следу убитого немца, протоптавшего за день тропинку в снегу. Собака не возьмет его следа в воде. А след ребят немцы сразу же, конечно, увидят сами, и без собаки.

Собачий лай все удалялся. Потом в той стороне раздался винтовочный выстрел: собака умолкла.

— Молодец, Сережа! — вслух похвалил Темир своего друга, догадываясь, что именно он застрелил ищейку.

Но тут же завязалась перестрелка. То винтовка бахнет, то ППШ прострочит, то забухает немецкий ручной пулемет. Перестрелка все удалялась и удалялась. Потом стихла, как по команде.

«Что там произошло? Неужели все ребята погибли?» — подумал Темир и, выбравшись из ручья, понуро побрел по лесу. Теперь он уже не думал о погоне. Ему все представлялась стычка его товарищей с фашистами…

В сапогах, полных воды, в легкой немецкой шинели, без головного убора, брел он по лесу, сам не знал куда, брел вдоль ручья, который мог привести к какому-нибудь жилью или, наоборот, завести в непролазную чащобу. Надо было просто подальше уйти от железной дороги. А потом уж окольными путями возвращаться в лагерь. И на рассвете, когда уже решил, что так в лесу и окоченеет, он набрел на небольшую тропинку, убегавшую от ручья в густой ельник.

И обрадовался, и насторожился.

Хутор? Село? Но ни собачьего лая, ни крика петухов, никаких других признаков близости деревни. Стал присматриваться внимательней и увидел следы сапог. Но вскоре заметил дымок, а потом и шалаш — жилье какого-то лесного отшельника. Шалаш был сооружен наподобие чума, и дым выходил из него сверху.

Из шалаша вдруг высунулась лохматая мальчишечья голова. Слабо вскрикнув, маленький хозяин спрятался. Темир понял, что тот принял его за немца, и громко окликнул:

— Мальчик, сапсем не боись, я не пашист. Я кыргыз.

Но когда партизан залез в шалаш, мальчик все равно испуганно забился в угол, за кучу хвороста, и обреченно смотрел побелевшими глазами. Темир подбросил хворосту в чуть дымившийся костерок и стал молча разуваться.

Мало-помалу освоились, заговорили. А когда Темир рассказал, что с ним произошло, мальчик доверился ему, назвался Назаркой и поведал свою горькую историю.

Кто-то выдал, что отец Назарки добровольцем ушел в Красную Армию и стал снайпером, потому что был самым лучшим охотником в округе.

Немцы сожгли хутор вместе со всеми, кто в нем был. А Назарка с другом через окно убежали в лес. Дружка немцы заметили, подняли стрельбу и, наверное, убили. Сначала Назарка хотел пробраться на мельницу, к своему дяде. Но побоялся, что немцы и там его найдут. Забрел в лес. И вот уже неделю в этом курене. Ослабел от голода и целыми днями жег хворост, в надежде, что на дымок набредет кто-то из добрых людей. Так он, конечно, и умер бы здесь от голода.

Обсушившись, Темир тут же пошел с мальчиком к мельнику.

Там их одели, накормили, но оставить мальчика у себя побоялись, и Темир увел своего юного друга в партизанский лагерь.

Как же мог теперь Назарка послушаться деда Ивана и не пойти за молоком для спасения друга?

Назарка сызмальства привык ходить с отцом на охоту, где терпел всякие лишения. Научился пробираться по болотным дебрям, находить дорогу в дремучем лесу. Поэтому ничто его сегодня не пугало — ни колючая пурга, ни болотные колдобины, ни рыхлый снег, в котором лыжи так и утопали. Остановила его только полынья на реке. Тропинку, по которой не раз ходили партизаны в село по льду, после такого снегопада нечего было даже искать. И он, дойдя до речки, середина которой оказалась незамерзшей, пошел вниз по течению, прочь от моста. Ведь где-то же найдется место, где вода скована льдом от одного берега до другого. Хотя речку эту и называют Гнилушкой за то, что она целую зиму дымится желтым паром и толком не замерзает. Он быстро шел по прибрежному льду, все время, как слепец, постукивая палкой вправо от себя. Хорошо, что палка была длинная и можно было все время держаться на безопасном расстоянии от полыньи, тянувшейся по середине речки. Но в одном месте речная быстрина круто поворачивала, и он, ступив лыжей в хлюпкую снежную кашицу, вовремя отпрянул. Пощупал палкой впереди себя — полынья оказалась в одном шаге от него. Теперь пошел еще осторожней и медленней. Палкой постукивал не только сбоку, но и впереди.

Метель стала утихать. Снег, кажется, больше не падал, просто ветер переносил его с одной стороны на другую, гонял по реке, все сильней запорашивал, замаскировывая полыньи. Стало трудно щупать палкой лед. Назарка повернул палку толстым концом от себя, но не каждый раз с одного удара удавалось пробить маскировочный слой снега над полыньей и убедиться, что перед тобою не твердый лед.

Небо стало посветлей. В одном месте угадывалась луна. Но еще не светало. Назарка чувствовал это по тому, сколько прошел. До речки от партизанской землянки семь километров. И по речке километра два. Конечно, он был бы уже в селе, если бы смог перейти речку. Но где он, тот сплошной лед, по которому переходили другие?

Назарка шел все быстрей, все отчаянней постукивая палкой. Наконец попал в сплошное снежное месиво и остановился. Речка здесь даже парила. Повернул к берегу, который в этом месте оказался немного приподнятым над рекой. Поднялся и остановился, в раздумье отирая взмокший лоб.

«Уж лучше пойти к Сидору Фомичу, — прикидывал он. — Туда целых десять верст, зато свой человек. Заодно что-нибудь узнаю и об отряде».

Но тут же, словно наяву, услышал голос командира, который отчитывал однажды Колю Скороходова за то, что тот, возвращаясь с боевого задания, зашел к связному погреться.

— Так просто к Фомичу заходить нельзя! — категорически заявил тогда командир и пристукнул кулаком по столу, словно печать поставил на своем приказе. — Только в самом крайнем случае мы можем к нему наведаться. В самом крайнем!

— Но разве сегодня не самый крайний случай? — вслух, чтобы оправдать свой замысел, сказал Назарка. — Ведь в тот раз командир посылал меня с Фомичом? Посылал.

А это было еще осенью. Командир однажды послал Назарку со связным.

— Сидор Фомич, покажи нашему главному хозяйственнику дорогу к себе, — сказал тогда командир. — Мало ли что…

И вот теперь знание дороги к связному пригодилось Назарке.

Немного постояв на месте, Назарка решительно махнул палкой и пошел по берегу. Дом лесника Сидора Фомича находился поодаль от села, которое стоит с этой стороны речки. Вскоре Назарка увлекся своей новой идеей и даже пожалел, что напрасно потратил столько времени на бесплодные поиски перехода речки.

Дорога к дому лесника сейчас показалась вдвое длинней, чем была осенью, когда Назарка шел следом за самим хозяином.

В одном месте берег реки загибался крутой подковой. Пришлось и Назарке кружить. А осенью этой петли не делали, да и вообще Фомич вел по лесной тропе. Тогда речка проблескивала только изредка, когда выходили на опушку. Чувствуя, что выбивается из сил, Назарка наконец сел на валежину, присыпанную высоким слоем снега. И только опустился на это мягкое, как лебяжий пух, сиденье, ноги загудели, в голове все пошло кругом, а в глазах огоньки желтые замельтешили, как июньская мошкара. Думал, что это опять началась метель. Пошире открыл глаза. Но снег больше не падал. Даже ветер утих. В самый раз чуток вздремнуть. Испугавшись этого желания, Назарка вскочил и тяжело, словно на лыжах висели пудовые гири, пошел вперед.

Но интересно: когда ходили с отцом на охоту, Назарка побаивался диких обитателей лесных и болотных дебрей. Иногда ему чудился волк. Слышалось жадное чавканье дикого кабана, способного растерзать человека ни за что ни про что. Однажды послышался даже окрик «хозяина» леса — медведя. А теперь, пройдя такой путь по безлюдью, Назарка и не вспомнил об этих естественных страхах — боялся только немцев да полицаев.