— Что? На самолете печку из глины лепить пригодится? — опять я поставил его в тупик.

Ушел мой батя один. А я остался «собак гонять»…

И вот теперь вспомнил я об этом и пожалел, что ни разу не пошел с отцом. Хоть инструмент научился бы держать, руки привыкли бы, сноровка появилась бы.

…В полночь печник сделал голландку, а меня заставил разобрать, чтоб лучше запомнил, что к чему. Разбирал я охотно и быстро. А когда он начал вторую, я снова сидел за своими бумагами. Дел было еще целый ворох, а ночь таяла, как снег в теплый весенний день.

Утром приходит командир и спрашивает, научился ли я делать печи.

— Научился, товарищ командир! — браво отвечаю ему, а сам засовываю штабные бумаги в портфель.

— Ну, вот тебе и боевое задание, о котором ты мне уши прожужжал, — говорит командир. — Иди в Волчищи, делай печи, а краем уха слушай да наматывай на ус. Хоть всем бандитам поставь печи, а пока не разнюхаешь про главаря, не возвращайся. Ты украинец, тебе нетрудно будет войти в доверие. Ну а как бывший учитель, сумеешь подружиться с мальчишками. Через них скорее всего и разузнаешь, что надо.

— Ну а если и узнаю, кто главарь, что тогда? Ведь их так просто не возьмешь.

— Завтра пошлю группу автоматчиков на ту сторону Волчищ. Они поселятся в сарае лесника, где мы с тобою прятались во время облавы. Надо будет, враз оцепим эти Волчищи и выловим фашистское зверье, какое там развелось. Условимся о сигнале, в случае если что с тобою случится…

Напялил я на себя заляпанную глиной одежонку печника. Взял его нехитрый инструмент и отправился на свое первое боевое задание.

И должен вам признаться, дорого обошлось бы мне это долгожданное задание, не попадись мне тогда Федя, двенадцатилетний мальчишка, сын красноармейца-фронтовика.

Ну так вот, перевезли меня на лодке в глухом месте на тот берег. Километра три я еще прошел лесом вдоль реки, подковой огибавшей Волчищи, и вышел на скошенный луг. Теперь кто встретится, скажу, что иду из Вишняков. Это село совсем по другую сторону Волчищ. И только выбрался из леса, смотрю — на лужайке пасется стадо коров. И возле него два мужика. Один сидит на пне, а другой пасет коня на поводу. Кажется, о чем-то спорят.

Дальше, за кустарником, виднеется село. Среди почерневших от времени хат и сараев заметно выделялось несколько огромных домов, срубленных из свежеотесанных сосновых бревен.

«Дорвалось кулачье до дармового леса!» — подумал я с досадой. Прошел еще немного и вижу, что пастухи меня заметили. А тот, что с конем, даже ладонь приставил к глазам, присматривается ко мне. Я иду, не обращаю внимания. Но он по моей заляпанной одежде, видно, догадался, кто я, кричит:

— Эй, дядько, ты печник?

А я еще, когда плыл на лодке, подумал:

«Ну хорошо, приду я в село, буду делать печи, но какой дурень станет при мне говорить о бандитах. А что, если притвориться глуховатым? Меньше будут обращать на меня внимания и, может, хоть шепотом, да в чем-то проговорятся».

Так я и вышел на поляну, притворившись глухим. Поэтому, когда тот мужик окликнул меня, я даже не глянул в его сторону. Он крикнул громче. Молчу: ведь я глухой. Тогда он спутал коня концом повода и быстро пошел мне наперерез и почти в упор задал все тот же вопрос, печник ли я.

Я как можно бессмысленнее посмотрел на него и, как тот глухой печник, приставил руку к правому уху:

— Га? Вы мини? Кажить дужче, бо я тугый на вухо!

Дядько орет на всю поляну. Я ему отвечаю в том же духе: ведь глухие говорят громко.

Уже начиналась осень, и мужику позарез нужна была печка — простая голландка для обогрева. Он сказал, что готов уплатить сколько угодно. Я и запросил с него двойную цену.

Мужик сердито глянул на меня из-под рыжих лохматых бровей, но сказал, что согласен, только бы печка хорошо грела. Так мы сторговались, а вернее сказать, скричались и пошли в село. Мужик назвался Иваном, а я — Гавриилом.

— В вашем селе еще много коров осталось? — сказал я, чтобы завязать разговор, а главное, приучить хозяина говорить со мною, как с глухим. — Наверно, штук двадцать?

— Вы про этих коров говорите? — в ухо закричал мне Иван и самодовольно ухмыльнулся. — То мое стадо. Пополам с братом.

Видя мое удивление, он охотно рассказал, откуда появилось у них с братом такое большое стадо. При Советской власти он работал возчиком райпотребсоюза. И, как началась война, запасся солью и еще кое-чем… А через полгода уже за пять килограммов соли давали добрую корову.

— При немцах хозяйственному человеку жить можно, — заключил он самодовольно.

— Помни первую заповедь: не зевай! — сказал я, за простодушной улыбкой скрывая свое истинное отношение к этому хапуге.

Он же весело подхватил:

— Так-так! То добрая заповедь на все времена и на всякую власть.

Мы остановились возле большого деревянного дома из толстых, еще не потемневших и, видимо, не высохших сосновых бревен. Дом стоял наполовину в лесу. И я сразу подумал, что в случае неудачи отсюда легко бежать.

— За месяц срубили дом! — похвалился Иван. — В старом остался брат, а я скоренько, пока не было никаких лесников, ни советских, ни немецких, навозил лесу и сбудовал.

«И тоже соль помогла», — подумал я, уже хорошо понимая этого хапугу.

Ну, вошли мы в дом, разделенный на две половины огромными, как сарай, сенями. Открыли дверь направо, в нежилую просторную «залу», как ее назвал хозяин. На середине этой «залы» из-под пола выступал каменный фундамент, на котором и предстояло соорудить мою первую в жизни печку.

— Да-a, чтобы обогреть такую площадь, нужна огромная голландка, да еще и с духовкой, — со знанием дела сказал я, сомневаясь, что она мне удастся.

Иван ответил, что духовки у него нету. Единственный в округе кузнец и жестянщик в начале войны ушел в Красную Армию.

В помощники мне хозяин привел худого, тонкошеего подростка, у которого были непомерно большие руки и лохматая, видно, с самого начала войны не стриженная голова.

— Вот, Федько, помогай папу, — громко, чтоб слышал и я, сказал хозяин, назвав меня чуждым, враждебным с детства словом пан. — Буду платить, как и за молотьбу. Пойдешь на обед, так чтобы одна нога там, а другая тут. Паи мастер не должен тебя ждать. — А мне еще громче добавил: — Не давайте Федьку спуска, бо плачу я ему целый килограмм проса. Что не так, то и подзатыльника ему не стесняйтесь отпускать. Теперь, слава богу, миновала вольница голодранцев.

Мальчик посмотрел на меня так умоляюще, так печально, что в душе у меня шевельнулась мысль: «Вернули фашисты батрацкую долю…» И я решил про себя, что буду звать его Федей, а не пренебрежительным Федько.

Пока хозяин сколачивал из старых досок короб для размешивания раствора, мы с Федей нанесли в хату кирпича и начали просеивать песок. Работали мы с ним дружно и молча. Я-то на положении глухого не мог задавать ему вопросов. А он, видимо, стеснялся мне кричать. Впрочем, мы очень скоро научились понимать друг друга. Федя был очень догадливый и сноровистый, к тому же выяснилось, что он уже помогал однажды печнику.

Когда все подготовили и развели раствор, я вспомнил, что ему надо постоять, чтобы размякли крупицы глины, и сел на кучу кирпича. Юному помощнику своему я жестом указал место рядом. А хозяину громко сказал, кивнув на короб с раствором:

— Пусть немного загустеет.

Пока раствор загустеет, я отдохну, соберусь с мыслями, настрою себя на повое для меня дело.

Но тут вошла хозяйка, неправдоподобно полная, краснощекая женщина с короткими пухлыми пальцами, и позвала завтракать.

Я махнул Феде, мол, идем. Но тот отрицательно мотнул головой. А хозяин прокричал не очень громко:

— Он у нас поденно работает. На своих харчах.

Кулацкая жадность хозяина так меня возмутила, что я сделал вид, что не расслышал его. Положив руку на плечо батрачонка, я молча повел его за хозяйкой. Вошли на кухню, из которой две двери вели в другие комнаты. Справа полкомнаты здесь занимала огромная русская печь. А слева, в углу, сплошь завешанном иконами, стоял дубовый стол величиной с добрую кровать.