Возвращается Ирен с подносом в руках. Клери освобождает два маленьких столика и помогает ей расставить чашки, сахарницу и блюдо с тостами.

— Угощайтесь, комиссар.

Короткие минуты передышки.

— По моему разумению, — говорит комиссар, — они не должны быть очень далеко. Звонить они могли из Лаваля. Теперь же повсюду есть автоматы. А потом засели в каком-нибудь укромном уголке, о котором заранее позаботились, вот оттуда-то они никуда уж не денутся. Я так думаю, что у них там все под рукой: белье для младенца, еда, ну, в общем, все, что надо. В их же интересах вернуть вам ребенка в добром здравии, это же ясно. Если с ним что случится, они ведь знают, на что обрекают себя, с нынешними-то судами присяжных. Вы можете на нас рассчитывать, мадам. Скоро увидите своего малыша.

Он залпом выпивает кофе, ждет, пока лейтенант догрызет гренок.

— Давай, старик. Мы уходим.

Они прощаются с Ирен. Клери провожает их, жмет им руки.

— Не отходите от телефона, — повторяет комиссар. — Может, они предпочтут вам написать, но я бы этому удивился. Они не могут не знать, что у нас есть техника, которая заставляет письма говорить. Есть у вас кто-нибудь, кому вы могли бы передать дела, ну, кто в курсе и кому вы доверяете?

— Да. Это Шарль Жандро. Моя правая рука. Безупречно честный человек.

— Прекрасно. Скажите, что плохо себя чувствуете, и попросите заменить вас на некоторое время. И все-таки еще раз подумайте: может, у похитителей здесь есть сообщник? Держитесь, мсье Клери. До скорого.

Они хлопают дверью и отъезжают. От травы поднимается пар. На ясном небе еще горит одинокая звезда. Клери опускает голову. Четыре миллиона — и речи быть не может! Но на какую же сумму можно согласиться, чтобы не обречь на смерть ребенка Амалии? Он медленно идет к себе и сталкивается с Франсуазой Мофран, пришедшей за подносом.

— Где мадам?

— Она только что пошла наверх. Потому что эта несчастная Амалия… В прошлом году муж у нее помер. А теперь вот сын исчез. Все это очень грустно.

— Да, да… Конечно. Это очень грустно… Не застревайте здесь, Франсуаза. Вы можете понадобиться мадам.

Он возвращается к себе в кабинет. Он злится: на Амалию, на Ирен, на себя самого, на все, что происходит. Он звонит Жюссомам.

— Алло, Дени?.. Проследите, чтобы нас никто не беспокоил. И Терезе скажите то же самое. Если кто-нибудь появится, говорите, что мадам плохо себя чувствует, а меня нет дома. Ну, если это не полицейский, само собой.

— А что, у этих господ из полиции надежда есть? — спрашивает Жюссом.

У Клери возникает сильное желание послать его куда-нибудь подальше.

— Разумеется, — ворчливо отвечает он. — Да, Дени, прежде всего возьмите малолитражку и съездите за сигаретами для меня в Шато-Гонтье. Блок «Стивесан». И не забудьте: самое главное, виду не подавайте, что вам есть что скрывать. В Лa-Рошетт ничего не произошло, ясно? Ничего.

Он кладет трубку и сразу же звонит Жандро.

— Прошу прощения, Шарль. Сейчас немного рановато. Но я вынужден обратиться к вам. Немного устал. И очень плохо спал. Вы могли бы принять Гримбера вместо меня? Разберитесь сами, что он умеет делать. Я немного опасаюсь этих молодых ветеринаров. И еще, предупредите Марселена. Бетарама я по-прежнему намерен продать, но мы вернемся к этому через пару недель. А сейчас я нуждаюсь в отдыхе.

— Это не очень серьезно?

— Да нет. Я потом вам объясню. Мне многое придется объяснить. Не беспокойтесь.

Клери садится за стол и опускает голову на руки. Это правда, он очень устал. Это правда, Мария была его любовницей. Это правда, и, возможно, именно он в ответе за то, что происходит. Он готов заплатить. Но это будут деньги его жены. Он никогда больше не осмелится посмотреть на себя в зеркало.

В ванной комнате Ирен помогает Амалии купать Патриса. Обычно она довольствуется тем, что заглядывает в щелочку и спрашивает: «Все в порядке? Он себя хорошо ведет?» Но сейчас ей хочется разделить тревогу служанки. Она чувствует себя виноватой. Не Патрис, а Жулиу должен был лежать на столе, пока Амалия расстилает чистые пеленки. И потому она, ненужная, мешающая, неловко-торопливая, чувствует себя обязанной быть здесь.

Она подает коробочку с тальком, английские булавки. Ребенок болтает ручками и ножками, словно черепаха, передернутая на спину. Он очень худой. У него большая, будто из хрупкого фарфора голова, пухлыми губками он пытается поймать руку, мелькающую над ним. Амалия обращается с Патрисом вроде бы жестко, но с какой-то необычайной нежностью. Ирен в восхищении, но в то же время ей немного страшно. Когда она сама берет ребенка на руки, у нее это выходит робко и неуклюже. Амалия припудривает Патриса тальком, хватает его за лодыжки и поднимает маленькое тельце, будто это ободранный кролик. Облачко белой пудры садится на попку и ножки малыша, на крохотную свечечку между ними. Несколько точных и быстрых движений, и ребенок в белой пижамке. Амалия расправляет ее, теперь он похож на тот белый боб, который до сих пор еще находят в пирогах Бобовые короли. Она наклоняется над личиком ребенка и носом касается кругленькой кнопочки малыша: он пытается улыбнуться, пускает слюни. Ирен вдруг чувствует сильную зависть. Где Амалия выучилась этому грубоватому искусству, все это похоже на то, как самка обнюхивает своего котенка или щенка.

А ведь Патрис появился не из ее чрева. Это чужая плоть. «Он — мой», — думает Ирен, совершенно изумленная тем, что ей хочется потребовать обратно свое дитя, будто Амалия может отнять его у нее. И тут же ей в голову приходит странная мысль: «Она любит его так же, как Жулиу. Лишь бы был у нее ребенок, которого можно умывать, кормить и укачивать. До остального ей дела нет».

И она смотрит с каким-то стыдливым отвращением на то, как ее служанка смеется вместе с ребенком точно так же, как он. А теперь Амалия вытащит свою огромную грудь, все с той же чудовищной естественностью. Любовь, роды, кормление — почему же все это такое липкое? Это омерзительно. Ирен силилась сказать что-нибудь приятное. Но быстро вышла и у себя в комнате надушила руки. Затем она заставила себя, дабы соблюсти приличия в нынешних обстоятельствах, вернуться. Недопустимо оставлять Амалию в такое время. Ребенок сосет с закрытыми глазами. Ирен садится возле служанки.

— Комиссар верит, что все будет хорошо, — говорит она. — Он принял все меры. Остается только ждать.

— Мсье нипочем не будет платить, — говорит Амалия.

— Это зависит от… Полиции, может быть, удастся быстро арестовать виновных. Они уже ищут Марию.

— Марию? Она слишком хорошо знала Жулиу. Она бы не спутала.

— Да, это верно. Но она могла просто навести сообщников. Вот вы ее хорошо знали, какое у вас осталось от нее впечатление?

— Мы мало разговаривали.

— Она вам временами много плохого обо мне говорила?

Амалия колеблется. Ее впервые вызывают на откровенный разговор, доверительный разговор двух женщин. Она благодарно смотрит на Ирен.

— Да. Она… Она говорила, что мадам очень строга.

— А что еще?

— Она говорила, что мадам злая.

— А что вы ей на это отвечали, Амалия?

Вопрос ошеломляет служанку.

— Ой, я? Я отвечала, что если она недовольна, так может уйти. А она говорила, что долго не выдержит, что с нее довольно, хватит с нее торчать в этой дыре. И что в Париже она будет больше зарабатывать.

— О, так она вам говорила о Париже?

— Много раз.

— Надо будет, чтобы вы повторили это комиссару.

Ребенок заснул. Амалия осторожно утирает ему ротик.

— Дайте его мне, — говорит Ирен. — Боже мой, да он совсем легкий. Сейчас меня это поражает. Жулиу намного полнее, мне кажется.

— Немного полнее, — поправляет ее Амалия. — Может, на два или три фунта. Но мсье Бебе наберет их, когда у него прорежутся зубки. Мне с ним гулять в парке, как всегда?

— Конечно. Нет никаких причин держать его взаперти.

Ирен медлит. Ей хочется поболтать с Амалией, хотя обычно она этого избегает.