- Скоро будет привал?

- Не могу сказать, господин вахмистр!- снова бросил руку к козырьку Лобов.- Говорят, в Сергеевке какой-то остановимся…

Вахмистр поскреб в ершистых усах, словно смилостивившись, наконец сказал:

- Будьте при нас, пес с вами. Широко разинул в зевке губастый рот и добавил:-Нет ли чего для освежения головы? Мы, что было, все вылакали.

- Как же, есть!- Лобов сунул руку за пазуху и вынул оттуда две фляжки, ловко привязанные друг к другу.- Вот он, как слеза господня. У знакомого фершала за часы выменял. Водица-то развести есть?

Услышав о выпивке, перебрались на сторону вахмистра два казака, сидевшие по другую сторону брички. Они были босы, нежили на солнце сопревшие в сапогах ноги. Намотал вожжи на перекладину передка и третий, правивший лошадьми. И тоже перебросил босые ноги в компанию.

- Вода найдется,- вахмистр сдернул с «максима» свою гимнастерку и потянулся к кожуху.

Поняв его намерение, Лобов посоветовал:

- Вы бы не из своего, господин вахмистр…

С минуту вахмистр тупо смотрел на Лобова осоловелыми от духоты глазами, потом растянул рот в догадливой усмешке.

- А ведь ты правильно брешешь! Наш пулемет - наш живот!- выволок из-под кучи какого-то тряпья и патронных цинков пустой котелок, протянул его Авдюшке.- Дуй к тому пулемету. Скажи: господин вахмистр для особливых нужд приказал слить воду из кожуха. Жив-ва!

Разведенный теплой, вонючей водой спирт и банная духота скоро привели в блаженное состояние вахмистра и казаков. Вахмистр завел было песню о горькой судьбе казака, заброшенного на чужую сторонушку, потом приказал остановить бричку. Натянул сапоги и выпрыгнул из телеги в, дорожную пыль.

- Киреев! Шпарь камаринскую! Спляшу, может, в последний раз на родимой земле… Эх, житуха наша собачья!..

Взревела гармошка, и вахмистр остервенело стал садить в дорогу каблуками. Незаметно угрюмое веселье сменилось разудалой гульбой. На дороге плясали все, и притопывал голой пяткой в такт голосящей гармошке сам гармонист. Закрыв глаза, он мотал головой, будто лошадь, которую донимали оводы.

Смотрел Авдюшка на невеселых плясунов - и весь наливался знобящим холодком ожидания того, что должно было случиться. И дождался. Лобов сунул ему повод своего коня, прямо с седла прыгнул в бричку, моментом отвязал вожжи от передка и стегнул ими задремавших лошадей.

Вахмистр и казаки еще плясали, когда Лобов, развернув бричку, нацелил на дорогу пулемет и встал во весь свой каланчовый рост. Зажав в правой руке гранату «лимонку», а левой вцепившись в кольцо взрывателя, он трубным криком разом пресек пляску:

- Эй, плясуны! А ну сыпь рысью по дороге! Слышите?- и потряс гранатой.

Взвизгнув, гармошка шумно вздохнула и умолкла. Вахмистр опустил руки и поднял голову. Выругавшись, он шагнул было вперед, но Лобов новым криком остановил его и посоветовал казакам, пялящим на него глаза:

- Марш, говорю, рысью по дороге, иначе бомбу ки-даю!- Лобов потянул кольцо, и трое босых казаков под водительством обутого вахмистра потрусили по дороге, в страхе косясь назад.

Лобов сунул гранату в карман штанов, упал на колени в передок брички и, крикнув Авдюшке: «Не отставай!»- рванул вожжи, дико гаркнул на лошадей.

Кони понесли.

Авдюшка снял из-за спины винтовку, удобно пристроил ее на луке седла и, накинув на согнутую руку повод коня Лобова, погнал за бричкой. Муторный холодок страха исчез, и парнем овладела буйно ликующая радость свободы. Неизвестен был исход ее, этой случаем добытой свободы, но она стала вдруг такой желанной, что ради нее он теперь готов был драться насмерть. И знал, что назад он уже не вернется.

Конное охранение приближалось скоро. Пятеро казаков, почуяв неладное, остановились, стенкой перегородили дорогу. Ждали. До них оставалось шагов двести, когда Лобов снова развернул бричку и припал к пулемету. Длинная очередь простучала в прокаленном зноем воздухе глухо, но отчетливо. Из полынной поросли брызнули в горячую синеву вспугнутые жаворонки, и четверо из пятерых конных повалились с седел. Пятый, припав к гриве коня, понесся в степь. Авдюшка спокойным рывком бросил винтовку к плечу, прицелился и выстрелил. Мимо. Снова выстрелил. Всадник, будто вспомнив что-то, высоко взмахнул руками и боком стал сползать с седла.

Разбежавшиеся было кони снова вернулись к своим хозяевам, и когда подъехали Лобов с Авдюшкой, стояли над ними, низко опустив головы, будто прислушивались, дышат ли они. Трое, видно, сразу отдали богу души, а четвертый, закатив глаза, выгибался дугой и рвал на груди гимнастерку. Изо рта его толчками выплескивалась кровь.

- Пристрели,- сказал Лобов, снял фуражку и перекрестился.

Руки Авдюшки дрожали и горло перехватил приступ тошноты. Он прижал дуло винтовки к виску раненого, отвернулся и выстрелил.

- Вот так-то, братец, спокон веков на войне… Если не мы их, то они бы нас… Теперь по всей России так,- тихо заключил Лобов.

И от этих немудреных, просто сказанных слов Авдюшке стало легче. Перестали дрожать руки, и тошнота не тревожила больше.

Они сняли с убитых подсумки с патронами, сбросили в бричку оружие, привязали к задку осиротевших коней и поспешили дальше, тревожно думая о своей судьбе.

Степь накрывали густо-синие пыльные сумерки, когда они подъезжали к городку. Двое с ружьями наизготовку прыгнули на дорогу так неожиданно, что кони в испуге рванули бричку в сторону.

- Стой!.. Кто такие?

Натягивая вожжи, Лобов покаянно пробормотал:

- Братцы, помилуйте, сдаемся…- он разглядел на солдатской папахе одного красную полоску.

Авдюшка выронил винтовку и, словно спеша схватить ее, упал на колени.

Успокаиваясь, кони бренчали удилами и шумно всхрапывали.

Глава третья

I

Узнав, что к красным перебежали двое, перебив казаков и прихватив с собой пулемет, Семияр-Горев минут пять играл плетью с таким видом, словно ничего не случилось. Потом сказал, поглаживая теплую гриву коня:

- Расстрелять вахмистра и пулеметчиков!.. За пьянство в походе!..

Когда сухой степной воздух выплеснулся из неглубокой балки двумя нестройными залпами и плотно улегся в ней снова, полковник Ярич перекрестился, сморщился, словно страдая зубами.

- Напрасно вы так, Борис Михайлович. Жестокость сейчас неуместна. Хорошо, если мы останемся генералами без армии. Может быть хуже: казачишки нас выдадут большевикам. Когда наступает конец, каждый думает о себе.

- Вы тоже думаете так?-Семияр-Горев впился в начальника штаба краем глаза, едва видимого в хищном прищуре.

Полковник, наливаясь злом, безбоязненно махнул рукой.

- Вы стали невыносимы, Борис Михайлович!.. С вами невозможно разговаривать. Да-с!.. Умерьте свой психоз… Я думаю, как бы поскорее убраться за кордон, и вам советую думать об этом… Казачьего вождя из вас не получи-лось, останьтесь для них тем самым спасителем, которого разыгрывали до сих пор.

- Советую вам, полковник, укоротить немного язык!

- Не пугайте, милейший!.. Да-с! Время игры кончилось, разделим же по-дружески выигрыш!-полковник закурил, натянул на ноги одеяло из верблюжьей шерсти - вечерняя прохлада добиралась до его ревматических ног.- А если вы и для этого случая заготовили какую-нибудь аферу, за кордоном полковник Дубасов пристрелит вас. Больно много приходится на одну китайскую провинцию беглых русских офицеров. Надеюсь, вы поняли меня?

Семияр-Горев не ответил: то, чего он боялся, началось. Вспомнилась библия. Христос на последней вечере сказал своим сподвижникам: «Утром один из вас предаст меня». Его, атамана, уже предали - исчез, «как тать в нощи», полковник Дубасов со своим окружением.

Атаман ехал верхом рядом с экипажем, в котором морщился от боли в ногах его начальник штаба. Впереди и сзади - конский топот да дробный перестук тележных колес. И в этом большом шуме атаман уже не чувствовал своей силы - это была чужая сила, страшная и пугающая, как скала над головой, которая вот-вот должна упасть.