Артамон встал, крикнул:

- Я заместо твоего вахмистра!

Авдюшка вытаращил глаза, раскрыл рот и попятился за конями в чащу.

- Отпусти коней и пойди сюда!-Артамон сел на пень, на котором свел знакомство с добрым стариком, положил на колени винтовку. Когда сын, весь жалко поникший, подошел, спросил:- Значит, отец принял срам за тебя, теперь вот бродит, как богом проклятый, а ты его палачам служишь? Говори, сукин сын!

- Заставили,- понуро, но не покаянно буркнул Авдюшка, выдирая из соломенно-желтых кудрей чуба репьи.- Я ведь не сам…

- Так, уразумел,- молвил Артамон. Сорвался с пня и рявкнул:-Скидай штаны, ирод!

Авдюшка встрепенулся, удивленно уставился на отца.

- Скидай, говорю!.. В жизни не порол тебя, а теперь выпорю… Спросил бы хоть, откуда я… Жабенок!..

Авдюшка покосился на черный глазок винтовочного ствола, расстегнул штаны и опустил их. Они упали вместе с новыми подштанниками. «Исподникч, подлец, носить начал».

- Ложись!

Артамон порол сына пахучими березовыми розгами. Тот выл по-щенячьи, но пощады не просил.

- Вставай, вражина, и рассказывай, как дома. И стой передо мной, как перед своим покойным вахмистром!..- Артамон бросил прутья, устало опустился на пень.

Авдюшка, словно остолбенев, не мигая, смотрел на отца.

- Засек я его и в копне сжег. Я прятался там, так он подпалил ее, в дыму хотел спастись от пчел… Говори, что приказал!

Авдюшка рассказал: мать с сестренками ничего живут, днями он целый мешок крупчатки свез им, матери плат славный подарил, а сестрам - цветастого кашемиру. Про него, отца, спрашивали. Ответил: не знаю и не слыхал. В казаки Авдюшку взяли за голос: самому атаману по душе пришелся он, и поет теперь Авдей Синицын в атаманском хоре. Живется ему вольно - никаких забот.

Слушал Артамон сына и думал: трудновато теперь оторвать его от атаманской шайки. Да и оторвешь ли?.. Пусть сам ищет правду, это вернее…

Оба вздрогнули, когда рядом гулко захлопали частые взрывы и на месте копешки высоко поднялись клубы черной золы.

Артамон пояснил:

- Патроны накалились на прахе твоего вахмистра, рвутся,- и встал.- Чую, сын, дороги наши расходятся. Со мной ты не пойдешь, а куда я пойду - не скажу. Потому - не верю тебе. Полегче этой штуковины у тебя нет ничего?- Артамон подбросил и поймал винтовку.- Уж больно несподручно с ней по дороге.

Авдюшка понял отца, пошел в чащу, где бренчали удилами кони. Вернулся с тяжелым кольтом.

- Вот, возьми.

- Спасибо, сынок, уважил,- усмехнулся Артамон, сунул кольт за пояс. Опустив голову, сказал:- Прощай, если еще раз столкнемся на одной дороге разными - пеняй на себя. Домашним поклон передай.

Артамон бросил винтовку сыну, в шалаше сунул в туесок с медом недоеденную краюху и взял его под мышку. Над библией подумал, потом отнес ее на одинокую могилу.

Перекрестившись, не взглянув больше на сына, исчез в лесу.

- Богатые казацкие станицы обходи и села кержацкие!- прокричал в напутствие Авдюшка, сел на пень, еще хранящий тепло отцовского тела, и уронил голову на колени.

Начинался ледостав, когда буксир привел сверху баржу. По городу пополз слух: привезли на суд самых главных красных комиссаров.

В полдень караульный взвод подняли по тревоге и повели к пристани. Расставили караулы. Авдюшка оказался на палубе возле трюма. Томясь от скуки, прислушивался к шуму в нем. Но кроме песен, тихих и долгих, как воспоминания, ничего не слышал. Удивлялся: поют, а ведь

смерть рядом. Приговор для них у атамана один: конец.

Атаман со своей свитой в окружении личной охраны - бородатые казаки в черных мундирах - прибыл скоро. Легко соскочил с каракового жеребца и, придерживая серебром отделанную шашку, взошел на палубу. Первый раз Авдюшка видел атамана совсем близко: роста атаман был неказистого, но широк в плечах; лицо сухое и бледное; крепко сжатые, почти невидимые губы; из-под черной папахи на непримечательный лоб падал белесый казачий чуб. Личная охрана держала атамана в кольце, будто невольника.

За атаманом лениво поднялись на палубу начальник контрразведки полковник Дубасов с изуродованной пулей красных нижней челюстью (хилая бородка полковника, казалось, росла прямо из его рта и была всегда мокра), и начальник штаба полковник Ярич, бородатый и толстый, похожий на купца в военном мундире.

- Перетопить их всех - и крышка!-сказал Дубасов, шумно дыша и прикрывая душистым платком безобразную челюсть.

- Наш божий помазанник любит почудить,- вздохнул в ответ начальник штаба и неохотно, будто в затхлый погреб, стал спускаться в трюм вслед за атаманом.

К Авдюшке подошел моложавый сотник, обжег взглядом покрасневших от пьянства глаз, дернул черным усом и хмыкнул:

- Стоишь?

- Так точно, ваше благородие, стою!

- Ну, и стой, болван!-сотник отошел к борту и стал смотреть в шумящий ледяной кашей Иртыш.

Опасливо косясь на сотника, Авдюшка шагнул ближе к трюму, прирос к нему слухом. Услышал совсем непочтительные слова:

- Господин атаман, почему нам не дают есть? И держат в этом грязном помещении.

И голос атамана:

- Извините, господа комиссары, обед вам забыли приготовить, а мест в первом классе нет!

Еще сказал что-то комиссарский голос, и послышался удар, будто тяжелой веревкой стегнули по туго набитому мешку. И другой удар, и третий…

- Сволочь!.. Ирод!.. Перед концом лютуешь, палач!- и комиссар звучно плюнул.

Ненадолго стало тихо - и грохнул выстрел. Сотник - он стоял рядом с Авдюшкой - кубарем скатился в трюм. Четыре атаманских казака, клацнув затворами винтовок, бросились вслед, будто псы, почуявшие опасность для хозяина.

Атаман выскочил из трюма красный. Отирая лицо перчаткой из верблюжьей шерсти, стал ко всем спиной. А из трюма грозово понеслось:

Словно выплеснутая этой песней, из трюма появилась вся свита. Полковник Дубасов, сверкая выкаченными глазами, грубо выругался, сказал, захлебываясь слюной:

- Борис Михайлович, отправить их сегодня же к «генералу Духонину»!..

Резко, стукнув концом шашки о борт, атаман повернулся.

- Нет! Сперва я их заставлю послушать музыку!- и черноусому сотнику:- Сотник! Прислать сюда мой оркестр, и пусть он до ночи играет этим красным сволочам похоронный марш!..- и заскрипел сапогами по сходням.

Свита поспешила за ним. Полковник Ярич обернулся, погрозил омертвело стоящему Авдюшке толстым коротким пальцем, сказал;

- Смотри в оба! Понял?

Из трюма, ругаясь, два казака неловко вынесли тело, большое и худое, едва прикрытое одеждой. Лица у покойника не было, вместо него - большим комом запекшаяся кровь. Но и в неподвижности своей мертвый был так страшен, что Авдюшка испуганно попятился, споткнулся о канат и упал. Винтовка поленом загремела по палубе.

- Эх ты, воин, мертвого испугался!- заметил один казак, сталкивая ноги покойного за борт.

Другой ухмыльнулся:

- Ничего, наш живодер ко всему приучит!- и подтолкнул покойника в спину.

За кормой послышался всплеск, будто большая рыба бултыхнулась, и явственнее, громче из трюма понеслось:

Казаки вытерли руки о полы черных полушубков, присели на бревно и задымили цыгарками, поставив винтовки между ног. Будто лихорадка, Авдюшку тряс испуг: теперь его пугала песня. Казалось, от нее вот-вот развалится баржа - и перед ним грозными, неумолимыми судьями явятся те, кто бесстрашно пел песню.

Казаки, опустив головы, говорили:

- Поют…

- Отступаем, а куда?

- А в преисподнюю. Больше некуда…