В этот момент из дома выскочил мужчина и побежал к берегу.

— Ша–мэй! — Задыхаясь, он подбежал к женщине, схватил ее за руку. — Ну зачем ты?

Ша–мэй не сопротивлялась. Она тихо плакала. Сун–шэн обнял ее и повел в сторону отмели.

— Прости меня! — Ее голос прерывался от рыданий.

— Нет, нет!.. Ни ты, ни я ни в чем не виноваты…

Порыв ветра, набежавший на отмель, унес его последние слова.

Перевод с китайского Д. Воскресенского

Мухаммед Итани

Мухаммед Итани (род. в 1926 г.) — известный ливанский новеллист, представитель демократического направления в литературе. По мнению наиболее авторитетных арабских критиков. Итани–писатель сформировался под влиянием Максима Горького и классика ливанской литературы XX века Маруна Аббуда. Перу М. Итани принадлежит несколько сборников новелл, среди которых наибольшей популярностью на родине писателя пользуются сборники «То, что не умирает» — «Ашья ля тамуд» (© Дар аль–Фараби. Бейрут, 1973) и «Граждане неизвестного подданства» — «Муватынун мин джинсийя кальд ад–дарс» (© Дар аль–Фараби, Бейрут, 1975), откуда и взяты публикуемые ниже рассказы.

Решето на улице

Жители нашего квартала сначала подумали, что огромное войско на лошадях, автомобилях, каких–то страшных черных машинах атакует квартал. Пыль, пыль до самого неба. Вокруг все чихают. У всех намокли носовые платки, а у моего деда–великана стали влажными даже края панталон. Панталоны его так велики, что их можно принять за палатку, когда они сушатся на веревке, протянутой от гранатового дерева вблизи дома в начале сада до финиковой пальмы стражника Абу Ахмеда аз–Зубейлура. Жена дяди, Дарья, не выдержала и стала ругаться. Мой дядя Ат–Танбарджи, чихая и фыркая, как мотоцикл, принялся ее урезонивать, приговаривая:

— Не пойму, что это такое творится.

И так они вместе чихали и кашляли, а пыль все клубилась. Неужели кому–то вздумалось играть в футбол на улицах, покрытых слоем пыли, измельченной за многие десятки лет сотнями тысяч ног?

После обеда все жители квартала собрались и стали советоваться, как быть. Но поскольку в большинстве своем это были старики, подслеповатые или почти слепые, им пришлось обратиться к стражнику Абу Ахмеду аль–Хубейлуру, который, хотя и был одноглазым но видел лучше иного зрячего, да еще в очках, и попросили его выяснить, что да как. И Барбило (так прозвали Абу Ахмеда) пошел узнавать, что же все–таки случилось.

Чихают тысячу раз… двадцать тысяч, а может, и целых полмиллиона, кашляют. И не только, издают еще и другие, совершенно неприличные звуки.

Я взял напрокат велосипед за полкырша в час (в середине тридцатых годов все мое имущество состояло из одного кырша и щипцов для хватания за уши). Этими щипцами очень любил пользоваться мой отец. А поскольку он, как и большинство жителей, был слаб глазами, то однажды подрался в трамвае с господином в шляпе, которая была величиной с противень для куббы [107]. Подрался из–за красивой женщины, которую по ошибке принял за свою сестру Амину, теперь уже покойницу, мою тетю, на которую та женщина походила только ростом.

«Ты что здесь делаешь, негодница?» — вскричал отец и потянулся рукой к уху женщины. Тут муж женщины накинулся на отца. Бокс по правилам у нас в квартале Рас Бейрут непопулярен, проку от него никакого. Поэтому, помянув аллаха и его пророка, отец вознамерился лягнуть противника в пах, но случайно попал в кондуктора, а противник, несмотря на тучность, мотыльком выпорхнул из трамвая вместе со своей высокой, пышной женой. Отец этого не заметил, и следующий удар пришелся по подбородку священника. Кончилось это тем, что отец заплатил штраф в размере свыше шестидесяти лир «за избиение священника при исполнении служебных обязанностей».

Но не об этом наш рассказ. Наш рассказ — об этой проклятой пыли. Откуда она взялась?

Я мчался на велосипеде к берегу моря, которое находилось на расстоянии получаса езды от пыльного вулкана. Говоря по правде, только я и мой дед Абу Халиль знали, в чем дело. Я сел на утес и стал смеяться. Подъехал дед верхом на ишаке, подгоняя его шомполом. Дед привязал ишака к пню смоковницы. Ишак разлегся и стал тереться о пень сырой мягкой кожей. Дед сел рядом со мной, и мы стали ловить белую саргосскую рыбу, очень вкусную. Дед взглянул на квартал, окутанный огромным облаком пыли, и сказал грустно и в то же время насмешливо:

— Вот неудача! Прямо проклятье! Они, видите ли, задыхаются от пыли! А окажись они хоть разок на нашем месте, что было бы? Смотри–ка, смотри, идут, нечестивцы!

Тысячи жителей квартала шли к берегу, спасаясь от пыли, от удушья.

— Видишь, — сказал дед со смехом, — вон Тарман аль–Хайми. — Так звали одного из важных жителей квартала. Его отец ругал каждого, кто проезжал по пыльным переулкам на осле. — Эй, вы! Как вам не стыдно! Все люди побежали умирать к склепам, тутовым деревьям, под кактусы. А вы что делаете? Аллах вас накажет!

И он принялся возносить молитву о ниспослании дождя.

…А случилось вот что. Дед сказал:

— Теперь все от тебя зависит. Никому ничего не говори, не то не разрешу тебе кататься на осле и не дам ни одного кырша, так что ни с девчонками ни полюбезничаешь, ни волшебный ящик не увидишь.

— Ну, что ты, дедушка! Отец давно вдолбил мне, что я должен молчать и молиться, так как язык словно конь: ты его бережешь — он тебя бережет, ты изменил ему — он изменит тебе. Так сказал Антара аль–Джафлин.

В то утро…

В то утро я пришел к дедушке весь в слезах:

— Что с тобой, мой милый? Успокойся! — Дед сидел спокойно на своей деревянной табуретке под большим черным рожковым деревом.

— Что случилось? Опять котенка убил?

— Нет!

— А в чем же дело? Укусил кого–нибудь?

— Нет!

— Богохульствовал?

— Нет!

— Помочился в кастрюлю нашей соседки Айши?

— Нет!

Дедушка засмеялся:

— Я знаю, сорванец, что ты сделал! Тебе мать дала пять кыршей, чтобы ты купил два с половиной килограмма мяса к фасоли. Вечером она сказала: завтра будет фасоль. А ты за пять кыршей взял напрокат велосипед и задавался перед Фатимой, дочкой Абу Ахмеда аль–Зубейлура. Рано ты начал перед девчонками выхваляться, поостерегись!

— Совсем не то, дедушка!

— А где же тогда пять кыршей?

— Я их потерял.

— Где потерял?

— На улице.

— На какой улице?

— Хандак Дибо.

— За мечетью?

— За мечетью.

Дед внимательно посмотрел на меня. Ему было под семьдесят, но он выглядел настоящим богатырем, прямой, как мачта для флага. Он был крестьянином из Бейт Даука. Однажды в суде он свидетельствовал против своего старшего сына за то, что тот ударил носильщика. Дед всегда мог разобраться, . когда я говорю правду, а когда вру. На этот раз он сказал:

— Иди–ка в подвал, возьми решето, а из кухни принеси сито. Если тебя спросят зачем, сделай вид, что не слышишь.

Мы сели и принялись за дело. Дед просеивал пыль на одном конце улицы Дандак Дибо, а я на другом, неподалеку от дома судьи. Давай, Абу Халиль, трудись! А ну, Шабан Абу аль–Худуд, не ленись! Работая, мы то смеялись, то чихали.

— Ты хорошо помнишь, что именно здесь потерял деньги?

— Конечно, дедушка!

— Допустим! Но где же они?

— Не знаю, клянусь аллахом!

— Ну–ка, подумай хорошенько. Человеку свойственно забывать. Все колени из–за тебя ободрал. Mы трижды просеяли всю улицу. Смотри, какая пыль! Того и гляди, все задохнутся, Может, ты проглотил эти деньги?

— Не глотал я их. Такого со мной не бывало.

В конце концов дед растерянно проворчал:

— Если кто на волах поедет, вместе с волами немудрено в такой пыли утонуть. Но ведь поедут. Непременно поедут, у людей нет достоинства.

Мы с дедом решили еще раз просеять остаток улицы, когда волнение в квартале уляжется. Дед раздобыл у рыбака Хадар аль–Ода две маски для себя и для меня и сказал: