— Знаешь, состояние у меня значительно лучше… Если так дальше пойдет, я, может быть, выпишусь к Новому году… Вот тогда… — А–дай закашлялся и, немного помолчав, продолжал: — …тогда первое, что мы сделаем, — переедем в другое место. Здесь жить невозможно. Везде кучи мусора, грязная жижа… Вода в реке черная словно деготь, зловонная. Сам воздух кажется напоенным отравой. К тому же в будущем году нашему А–хэю пора учиться, а поблизости нет ни одной приличной школы. Та, где работаешь ты, никуда не годится!

Больной говорил, устремив взгляд на голубевшее за прямоугольником окна безоблачное небо. Он мечтал об их будущей счастливой жизни.

Ша–мэй отвела глаза, боясь посмотреть больному в лицо, на котором блуждала мечтательная улыбка.

К горлу подступил комок. На глаза выступили слезы, которые Ша–мэй быстро вытерла тыльной стороной ладони.

Неожиданно А–дай повернул голову и заметил, что Глаза ее покраснели.

— Ты плачешь, Ша–мэй? — с тревогой в голосе спросил он.

— Ну что ты! — успокоила она его и через силу улыбнулась. — Просто соринка попала в глаз.

После ужина Сун–шэн с сыном сели у входа, наслаждаясь вечерней прохладой. Ша–мэй осталась в комнате и рассеянно переставляла вещи с места на место. После возвращения из больницы ей хотелось побыть одной. Так пусто было у нее на душе и в то же время тревожно.

— Посиди с нами, Ша–мэй! — раздался голос Сун–шэна. — Погода отличная! I

— Мама, иди к нам! — крикнул А–хэй.

Ша–мэй поняла, что отказываться неловко, вытерла руки, вышла из дому и села рядом с мужем и сыном.

Вечер и в самом деле выдался прекрасный. Небо все было в отблесках заката: темно–красных, почти пурпурных, и бледно–лиловых. Река, похожая на багровую ленту, причудливо извивалась между темными берегами. Вода блестела и искрилась, готовая вот–вот вспыхнуть. Возле верфи виднелись рабочие с полотенцами, перекинутыми через плечо. Они возвращались домой.

Но вот они скрылись из виду и отмель снова погрузилась в безмолвие, нарушаемое лишь криками птиц, слетавшимися на ночь к хлопковым деревьям. Зато на ближнем берегу царило оживление. Жители вышли из своих хижин подышать свежим воздухом. Некоторые вынесли низенькие столы, собираясь ужинать. Возле реки с шумом гонялись друг за другом ребятишки.

Все вокруг гудело от голосов, оживленных споров, веселого смеха. В этом бурлящем мире одна Ша–мэй, казалось, испытывала одиночество и тоску. Ее настроение постепенно передалось Сун–шэну. Он хотел многое ей сказать, но не решался, видя, что жена не в духе. Маленький А–хэй, присев на корточки, что–то чертил веткой на влажной глине.

Краски вечерней зари постепенно тускнели и блекли. Со стороны верфи подползала темнота. Она поглотила кусты на берегу и двинулась дальше — на поселок.

Ша–мэй взглянула на мужа. Как странно. Ведь она по–прежнему любит этого человека с честным лицом, на котором лежит печать пережитых страданий. Любит за доброту и отзывчивость. Она вспомнила, как А–дай принес страшную новость. После этого она почти каждый день оплакивала погибшего мужа, руки хотела себя наложить. И вот он вернулся, здоровый и невредимый. Казалось, ей сейчас только радоваться, а радости нет. Вместо радости горе и стыд и опять слезы.

Незаметно все вокруг погрузилось во мрак. Из мрака доносилось тихое журчанье реки и еще какие–то едва слышные звуки — не то обрывки разговора, не то приглушенные стоны. Яркие фонари освещали бежавшие по мосту автобусы, легковые машины, педикебы. Севернее моста небо засветилось огнями, вспыхнувшими в парке увеселений, куда по случаю субботнего праздника толпами валил народ.

— Пойдем в парк! — неожиданно предложил Сун–шэн.

Ша–мэй не сразу поняла смысл сказанного, она словно пробудилась от тяжелого сна. Сун–шэн повторил:

— Пойдем в парк!

— Что–то не хочется… — ответила Ша–мэй, смущенно улыбаясь.

— Почему? — Сун–шэн огорчился. — Я так давно вернулся, а мы с тобой еще никуда не ходили.

— Голова разболелась, — солгала Ша–мэй.

А–хэй, слышавший разговор родителей, схватил мать за край кофты и стал просить повести его в парк. Он не хотел упускать такую прекрасную возможность.

Тогда Ша–мэй сказала:

— Своди его в парк, Сун–шэн! А я останусь дома. Мне правда что–то нездоровится.

Сун–шэн надел ботинки А–дая, взял сына на руки и направился к двери.

И тут в голове Ша–мэй пронеслось: если ее не будет рядом, несмышленый мальчишка еще что–нибудь сболтнет, произойдет беда. Нет, ей никак нельзя оставаться, надо идти вместе с ними.

— Погоди, Сун–шэн. Я тоже пойду, мне вроде бы полегчало!

Они долго гуляли по парку и вернулись домой около одиннадцати. Устали и сразу легли в постель. Сун–шэн мгновенно уснул как убитый, а она по–прежнему лежала без сна. Вот пробили на городской башне часы двенадцать ударов. Потом пробило час, наконец, обессиленная, Ша–мэй уснула.

Ее разбудил громкий стук в дверь. Женщина торопливо вскочила с постели, ощупью нашла лампу, зажгла.

— Кого там несет среди ночи? — сонным голосом спросил Сун–шэн, протирая глаза.

Ша–мэй ничего не ответила. Дрожа от холода и предчувствия беды, она с лампой в руках пошла открывать дверь. На пороге, освещенный луной, стоял полицейский.

— Здесь живет Ша–мэй? — спросил он по–малайски.

— Это… это я!

— Я из больницы… Ваш муж скончался!

— А–дай… Он умер?.. — едва слышно проговорила она.

— Умер! — твердо ответил полицейский с убежденностью человека, всегда знающего, что говорит. — Совсем недавно, часов в десять вечера.

— Эй, что случилось? — Из дома вышел Сун–шэн. — Кто умер?

— А–дай умер! — Ша–мэй заплакала. — Бедный А–дай!

Малаец, покачав головой, пошел прочь.

— А–дай? — повторил муж. В его памяти всплыл облик старого приятеля. — А разве он в Сингапуре? Почему ты мне ничего не сказала?

Ша–мэй в изнеможении опустилась на стул.

— Сун–шэн! Я… я очень виновата перед тобой!

5

Под одной крышей живут два человека, живут и страдают.

Три дня прошло после похорон А–дая, и за все это время Сун–шэн не обмолвился с женой ни единым словом. Но на похоронах был, правда, шел в самом конце печальной процессии. Вернувшись с кладбища, он сел в углу и молча сидел весь день, уставившись в одну а точку. В его черных, казалось, еще больше потемневших глазах вспыхивали искорки гнева и обиды. Он не мог разговаривать с женщиной, которая опозорила его, даже смотреть на нее не мог. Несколько раз к нему подбегал А–хэй. Заглядывая в глаза, ждал, когда отец приласкает, но тут же убегал прочь, напуганный взглядом отца или резким жестом его руки, и забивался в угол.

Сестра Ша–мэй, желая разрядить обстановку, попыталась помирить супругов.

— Эй, будет вам дуться! Вы оба не виноваты. — Она вздохом посмотрела сначала на Ша–мэй, потом на Сун–шэна. — Сун–шэн… ты…

Сун–шэн неожиданно встал, хлопнул дверью и исчез. Женщины обменялись тревожными взглядами.

— Ша–мэй! Посмотри, куда он пошел. Нехорошо ему сейчас быть одному.

Ша–мэй побежала к двери и выглянула наружу. Сун–шэн, низко опустив голову, медленно брел по берегу. Потом подошел к самой воде и сел возле дикой сливы.

Сестра ушла, а Ша–мэй, вернувшись в дом, долго сидела застыв, словно оцепенела.

Она тоже молчала все эти дни, хотя жестоко страдала. Несколько раз, правда, она порывалась заговорить с мужем, но, встретив его мрачный взгляд, так и не решилась рта раскрыть. Почему он не устроил скандал сразу, когда она открылась ему. Уж лучше бы он ее побил, забрал вещи и ушел. Ей наверняка было бы легче, чем сейчас.

С трудом прожив день, она встречала другой, а тяжесть, лежавшая на душе, все увеличивалась.

Ночь. Над черной рекой холодно блестит полукруг южного месяца. Отмель объята мертвой тишиной, лишь изредка нарушаемой пронзительным кваканьем лягушек в прибрежной траве. Вот тихо отворилась дверь хижины и на пороге появилась женщина. Нетвердой походкой она устремилась к реке. Остановилась на берегу и обратила к луне мертвенно–бледное, искаженное страданьем лицо. Закусив губу, словно от боли, она ступила в воду босой ногой. Вода показалась ей холодной, почти ледяной. Женщину охватила дрожь, и она остановилась. Вдруг до ее слуха донесся плач ребенка. Наверное, сын проснулся и зовет сейчас свою маму. Она прислушалась.