— Хороший отец и поминки хорошие справит, не то что ты в прошлом году, когда умер от оспы другой твой сын. Так что теперь смотри не осрамись, сделай нее, чтобы как у людей было.

Он горько плакал, молил сжалиться над ним, говорил:

— У меня на руках еще четверо малышей. Чем я стану кормить их, если потрачу все на поминки?

Но никому не было до этого дела. И вот пришлось горемыке продать муку, припасенную на зиму, и отложить деньги на пожертвования во время поминок.

Эти деньги разделили между собой старейшины, которые принялись хвалить бедняка за щедрость, утешать и с тем и оставили несчастного одного, убитого горем.

Пока бедняк шел домой, всю дорогу думая о своих детях, неожиданно кто–то окликнул его. Это был очень важный господин, и не только очень важный, но и очень добрый таким, по крайней мере, он слыл на всю округу.

— Ты почему не подождал с поминками до моего прихода и раздал все деньги? А где моя доли? — напустился он на бедняка.

Боясь позора и всеобщего презрения, бедняк занял еще денег, только бы заткнуть глотку очень доброму господину. К столь благородному поступку господин отнесся с надлежащей благосклонностью. И не только он один — все почтенные люди ставили теперь бедняка в пример другим.

На сороковую ночь после смерти сына бедняк вновь раздал пожертвования и решил податься в теплые края, как только заготовит немного пропитания. Он обошел всех богатых людей, прося взаймы хоть несколько манов пшеницы. Но ему никто и мана не дал. Тогда они с женой решили обратиться к очень доброму господину, из–за которого и влезли в долги.

— Процентов нам никаких не надо, — сказала жена господина. — Я дам вам взаймы, но только под урожай.

Бедняк получил десять манов пшеницы и дал расписку, что обязуется летом вернуть не десять, а двадцать пять манов в счет долга.

Бедняки шли домой и радовались, как будто пшеница досталась им даром. Но пшеницы было немного и ее могло не хватить на три месяца. Тогда они решили пшеницу смолоть на муку и варить из нее затируху, чтобы как–то протянуть зиму.

Дети у них были красивые, но такие худые и бледные, что казалось, в теле у них нет ни кровинки.

Изредка им везло, и они могли досыта поесть — это когда умирал какой–нибудь богач и устраивались поминки с пожертвованиями. Как раз в эту зиму один за другим умерли несколько богачей и на долю бедняков кое–что перепало. Так и перезимовали. Конечно, ослабели от голода, зато не болели.

— Боже, спаси нас от болезней, молили родители.

— Боже, пошли нам еду и одежду, — просили детишки.

— Родные вы мои, — сказал отец, — миллионы детей бедняков молят о том же и, как и вы, надеются, что их молитвы дойдут до аллаха…

Отец отвернулся и замолчал.

Перевод с пушту К. Лебедева

Мяо Сю

Мяо Сю (настоящее имя Лу Шао–цюань) родился в 1920 году в Сингапуре, крупнейший из современных сингапурских писателей, пишущих на китайском языке. а также известный публицист и историк литературы. Начал печататься еще в конце 30‑х — начале 40‑х годов, когда работал репортером местных газет, в частности в литературном приложении к газете «Синчжоу жибао» — «Ченьсин» («Утренняя звезда»), редактором которого был в то время знаменитый китайский литератор Юй Да–фу. В начале 50‑х годов вышла повесть Мяо Сю «Под крышами Сингапура», рассказывавшая о сингапурском «дне» и принесшая автору известность, потом сборники рассказов «Шестнадцать» (1955), «Барабаны у обочины» (1958). В 60‑х годах Мяо Сю издал несколько произведений: антивоенный роман «Огненные волны» (1960), повесть «Тревоги маленького города» (1962), сборник рассказов «Красный туман» (1963). В 1976 году вышло одно из его последних крупных произведений — роман «На исходе ночи».

Мяо Сю — автор многих публицистических и эссеистических работ, а также исследований по истории и теории литературы, часть которых вошла в сборник «Литература и жизнь» (1967). Его перу принадлежат эссе о Чехом, Достоевском, Хемингуэе, Синклере, китайских писателях–реалистах Лу Сине, Лао Шэ. Юй Да–фу, а также исследования и критические работы о китаеязычной литературе Сингапура и Малайзии.

Излюбленная тема писателя — жизнь современного Сингапура и его обитателей. Во многих своих произведениях Мяо Сю удается создать психологически точные и художественно убедительные образы современников представителей различных слоев сингапурского общества.

На отмели

1

Над речной отмелью проносится влажный ветер. Гнилостные испарения, сгустившиеся над поверхностью черной реки, постепенно поднимаются вверх, растекаясь по сторонам. Появляется солнце.

На другом берегу виднеется хижина на сваях, обычная для этих тропических мест. Ведь в дневную пору вода доходит почти до самого пола. Если пройти немного вперед, можно увидеть небольшую верфь, где строятся баркасы. Сейчас она пуста — все рабочие уже разошлись по домам. В зловонной жиже лежит деревянный остов незаконченного судна, похожий на причудливый скелет доисторического животного. Порыв ветра несет по отмели стружки, которые с тихим шуршаньем скатываются в черную реку и медленно уплывают прочь.

Тяжелые, свинцовые облака надвигаются на гаснущий диск солнца. Быстро спускаются сумерки и обволакивают все вокруг мглой. Над отмелью темнеют, будто очерченные зеленовато–черной тушью, стволы высоких хлопковых деревьев [103]. Вдалеке, где раскинулся парк увеселений, небо загорается светом многочисленных огней. Десятки лавок и лотков со всевозможной снедью уже готовы встретить первых вечерних покупателей, кинотеатры — своих зрителей…

«Кажется, будет дождь…» — подумала Ша–мэй и невольно ускорила шаг. Пробежав мостки, она спустилась по камням вниз, к отмели. Женщина спешила, чтобы до дождя успеть в больницу, где лежал ее муж.

Место здесь совсем голое, думала Ша–мэй, укрыться негде. А в больницу попасть ей просто необходимо — уже два дня она не навещала мужа. Ша–мэй раскаивалась, что так задержалась в Нючэшуй [104].

Сегодня тридцатое число. После уроков она пошла к директрисе и, получив остаток месячного жалованья — всего двадцать долларов, — сразу же отправилась в центр за продуктами, а главное, за яблоками для больного мужа. Еще она купила в кондитерской лавке небольшую коробку австралийского печенья за четыре доллара. Цена вначале показалась ей слишком высокой, но продавец объяснил, что товар это редкий, «попутный», случайно попавший после освобождения в эти места. Все же печенье куда лучше клубней маниоки, которую им приходилось есть чуть ли не четыре года, пока шла война, и Ша–мэй сдалась на уговоры торговца. Она подумала, что, в конце концов, четыре доллара — это сущие пустяки. Главное, чтобы печенье доставило хоть небольшую радость больному.

Воина кончилась. Японские солдаты, с печатью мрачного отчаяния на лицах, еще более заметного, чем у пленных австралийцев в том далеком 1942 году, направились в лагеря отбывать заключение. Жители Сингапура, старой английской колонии, с облегчением вздохнули и радостно улыбнулись лучам безмятежного и вольного солнца. В этот момент они, казалось, забыли, что жизнь по–прежнему еще очень тяжела, потому что война [105] разрушила все вокруг и им придется жестоко расплачиваться за те ошибки, которые эту войну породили, а настоящий мир придет к ним не сразу, лишь через долгое время.

В страшные дни оккупации на лбу Ша–мэй появились две глубокие морщины, но лицо ее оставалось по–прежнему привлекательным, и, хотя на нем почти не сохранилось красок молодости, большие глаза ее горели манящим огнем. Правда, где–то в самой глубине их затаилась грусть, но блеск говорил о жажде жизни, о том, что невзгоды ее не сломили.