Вот на такой–то именно верблюдице, в самый светлый полдень, когда в раскаленном воздухе пляшут огненные блестки перед глазами путника и холмы одеваются в волшебный плащ миража, рыщу я себе по делам сердечным, не страшась соблазна, хотя злые языки и порицают подобные поездки. Да, разве ты не знала, Навара, что я так же ловко завожу связи, как и расторгаю их? что я, вольная птица, мигом покидаю места, которые мне не нравятся, разве уж злой рок пригвоздит тело мое где–нибудь к земле? Нет, я умею найти себе утешение! Ты еще не знаешь, сколько ночей со времени твоего вероломства, ночей свежих, оживленных музыкою и беседою, провел я приятно при свете луны! Сколько раз, отправившись к продавцу вина ночью, когда он уже снял свою вывеску и втридорога брал за свои напитки, не спрашивая о цене, приказывал я наливать себе чашу из всякого кувшина, старого, почерневшего, из фляг, которые при мне же он откупоривал и которых печати при мне были сломаны? Сколько раз, до самого утра, вкушал я там золотистое (вино), а подруга, сидя подле меня с мандолиной в руках, пробегала пальчиками по струнам, и я, на рассвете, при пении петухов, предавался еще удовольствиям, между тем как уже все спали в лавке? Сколько раз, в холодное, ветреное утро, во время перекочевки, когда люди принуждены были остановиться, убить верблюда и поделиться его мясом, чтоб несколько согреться пищею; когда сам Север держал в руке своей вожжи ветров, оберегал я один все поколение от нечаянного нападения врагов, смело, без кольчуги — кольчугу нес мой добрый конь — и не держа даже поводьев в руке, во время этих ранних разъездов — поводья бывали обвиты вокруг моего стана в виде кушака: так въезжал я на пыльные холмы для осмотра, холмы столь близкие к враждебному улусу, что пыль, поднятая копытами моего сердечного, расстилалась до самых значков, воткнутых перед ставкою (и, не думая о пище, разъезжал я таким образом весь день, между тем как поколение двигалось вперед); а когда наставала ночь неразглядная, когда страшные дивы (духи, злые гении) начинали шататься во мраке ущелий, по теснинам, тогда еще я выезжал на равнину, чтоб потешить душу прогулкой, и тогда еще мой неутомимый конь становился на дыбы, прямо как столб, словно неприступная, гладкая пальма, на которую никогда не могли взобраться собиратели фиников: тут я пускал его во всю прыть страуса, мчался со всей стремительностью, и он разгорячался, кости его приобретали легкость перьев, седло хлопало на нем, из ноздрей лился дождь, подпруга промокала от горячей пены его, а он все несся далее, упираясь в удила и стремясь вперед, словно летящий к водопою голубь, когда его мучит сильная жажда! (Умел я искать развлечения и в путешествиях по дальним сторонам.) Сколько с тех пор посетил я многолюдных (царских дворов), наполненных сильными людьми, съехавшимися отовсюду на поклон, и незнакомых друг другу?.. Дворов могучих, от которых все жаждают милостей и которых охуждения все страшатся! Там эти люди, угрожая себе взаимно мщением по тайным враждам, страшно смотрели друг на друга, словно дивы бедийской глуши, словно львы с толстою шеей, упершиеся в землю передними лапами для боя. Да, я презрел пустые притязания этих сборищ (где гордые оседлые считают себя выше нас, сынов пустыни) и воздал дворам только ту честь, какой они заслуживали в моем убеждении; и никто там, даже из числа самых знаменитых, не мог похвастаться каким–нибудь превосходством передо мною. (Что они делают хорошего? Что великодушного в их себялюбивой жизни? Чем они благороднее меня?) Сколько раз, во время голода в пустыне, убивал я своих верблюдиц для разыграния их по жребию и звал народ приходить на убой моего скота с палочками совершенно равной величины, просил брать без разбора и бесплодных, и годных на приплод и предоставлял их мясо всем соседям? Дальний гость и ближний сосед всегда находили у меня такое раздолье, как будто заночевали они в богатые травою низовья долины Тебале. У веревок шатра моего садится всякая нищая, безобразно оборванная старуха, словно «роковая лошадь» (привязанная на могиле витязя с тем, чтоб умерла на ней голодною смертью), а дети ее, сиротки, во время бушевания холодных ветров, образуют из себя венец около моих горшков и бродят в них, как в наводненных полных канавах. Из моего ведь роду постоянно, на всех собраниях поколений, кто–нибудь является защитником общенародного дела и спорщиком за правду! Из моих–то всегда бывает дельщик захваченной добычи, который каждому поколению отдает что следует, готов вспылить за чужие права, готов во всякое время пожертвовать своими, по врожденному благородству — муж честный, помогающий другим в гостеприимстве, щедрый приобретатель похвал, грабитель в свою пользу одной только славы, потомок роду, в котором прадеды положили семейным обычаем всегда так действовать, — потому что во всяком роде есть свой обычай. Не посрамят себя мои! Не пропадают дела их в забвении! Нет, благоразумие их никогда не увлекалось страстью! Так будемте всякий довольны тем, чем кого наделил Властитель (богов)! Что делать! нашему роду великодушные качества души выделил Тот, кто один знает, кому давать их! А когда был дележ честности между родов, всемогущий Дельщик присудил нам тоже самую знатную долю ее. Он–то и построил нам юрту благородства с высокою верхушкою, и каждый из наших, старик и мальчик, взобрался на нее до самой оконечности. Зато они и первые ревнители, когда поколение поражено ужасом внезапного нападения; они его фарисы, и они же судьи его!»

Виталий Наумкин. Сокотра — «Остров легенд»

Остров Сокотра, расположенный в бассейне Индийского океана [136], на протяжении столетий продолжает манить людей своей неповторимостью, загадочностью, красотой. Время долгие годы словно огибало этот остров, как бы консервируя там архаические условия жизни, обычаи и традиции. На Сокотре живут потомки одного из древнейших народов Востока, создавшего когда–то на юге Аравии высокоразвитую культуру, собственную государственность. Об истории южноаравийских государств мы знаем немного и еще меньше — о народе Сокотры, его языке и образе жизни.

Остров Сокотра славится редкими растениями. Это заповедник реликтовой флоры. Около двухсот видов растений, встречающихся на Сокотре, не произрастают более нигде. Наиболее замечательное из них — «драконово дерево», или, как его называют англичане, «кровь дракона». Свое название это дерево получило за густо–красный цвет своей смолы, имеющей замечательные целебные свойства. «Драконово дерево» растет в горном районе острова, именуемом Хагьер, на высоте не менее 600 – 700 метров. Сокотра — одно из немногих мест в мире, где растут благовония. На острове можно встретить шесть видов ладаноносных и три–четыре вида мирровых деревьев. Когда–то в древности Сокотра вместе с Южной Аравией составляла знаменитую «страну благовоний». Отсюда ладан, мирра и другие благовония развозились по всему свету — ведь в древнем мире они были одним из наиболее ценных продуктов, и люди не обходились без них ни в быту, ни при исполнении религиозных обрядов.

«Отец истории» Геродот в V в. до н. э. сообщал, что «ни в одной другой земле, кроме Аравии, не растут ладан, мирра, касия, кинамом и ледан. Все эти благовония, за исключением мирры, арабы добывают с трудом. Так, ладан они получают, сжигая стирак, который ввозят в Элладу финикияне. Сжигая этот стирак, они получают ладан. Ведь деревья, дающие ладан, стерегут крылатые змеи, маленькие и пестрые, которые ютятся во множестве около каждого дерева».

Жители Сокотры и сейчас широко употребляют благовония как в лечебных целях, так и в быту и при отправлении религиозных обрядов.

Остров еще с древности известен своим алоэ, сок которого считался ценным лекарственным средством. Аристотель советовал Александру Македонскому создать на Сокотре колонию греков, чтобы выращивать это растение и снабжать Грецию его соком.

Что же касается сокотрийской фауны, то одна из ее загадок — почти полное отсутствие диких млекопитающих. Интересное исключение из этого правила–так называемый мускусный кот [137]. Это животное размером чуть больше домашней кошки имеет красивую, разрисованную белыми и черными полосами шкурку, хвост его тоже в белых и черных кольцах, лапы черные.