— Чаттерджи, мне бы немного воды.

— Сейчас, принесу непременно. — И я по привычке шагнул к веранде.

Студенческая охрана заступила мне дорогу.

— Мне надо принести директору воды.

— Никак нельзя.

— Ему нехорошо.

— Ничего не поделаешь. Он сам виноват, что до этого дошло.

Кровь бросилась мне в голову. Дать бы этому долговязому в зубы, чтобы больше не смог ворочать языком, лукавым и ядовито–злобным. Я занес было кулак, но вовремя спохватился: если я его ударю, они бросятся на нас обоих; со мной–то ничего не случится, а вот с директором наверняка произойдет что–нибудь страшное. К тому же я вспомнил, что днем принес себе сюда стакан воды, и, кажется, не допил его. И в самом деле, там еще оставалось немного. Я протянул стакан Директору.

— Еще, Чаттерджи, — с трудом, выдохнул он, допив воду. — Умираю от жажды.

Я снова подошел к студентам, загородившим выход на веранду. Они смотрели во двор, где рядом с Чиру Панди стоял тот самый долговязый тонкогубый парень и что–то с ним обсуждал, причем вид у обоих был очень серьезный. Потом долговязый рысью примчался на веранду.

— Директору нужно дать попить, — сказал я, твердо решив на сей раз принести воду во что бы то ни стало, даже если для этого придется кого–нибудь из них убить.

— Вода ему будет, — объявил долговязый. — Но Чиру сам ее принесет.

Я помолчал: нет ли тут какого–нибудь подвоха? События того дня сделали меня подозрительным, хотя вообще качество это мне несвойственно. Впрочем, в чем тут может быть подвох? И я сказал:

— Ладно.

Вскоре пришел Чиру, неся стакан воды для директора, и, что было уж совсем неожиданно, бутылку лимонада для меня. Он опустился на стул против директора и, с наглым видом склонив голову набок, смотрел на него до тех пор, пока тот не допил воду.

— Чего вы хотите? — слабым голосом спросил директор, обращаясь к Чиру.

— Вы наши требования прочли, но в данный момент мы требуем, чтобы вы отдали доску.

— Это невозможно, — возразил директор уже несколько окрепшим голосом.

— Тогда я пошел, — объявил Чиру и встал.

— Не глупите, Чиру, — вмешался я. — Сядьте. — Я крепко взял его за руку и заставил снова опуститься на стул. Мысль моя лихорадочно работала: как найти выход из всей этой путаницы? Но прежде чем я успел сказать хоть слово, с того места, где сидел директор, послышался какой–то странный звук — казалось, в темноте сопит ребенок. Я решил, что директор хочет что–то сказать, и выжидательно промолчал.

— Вы совсем потеряли стыд, Чиру? — спросил он. — Совсем?

Он умолк, и снова послышалось какое–то сопение — видимо, это он так трудно, с присвистом, дышал. Чиру скрестил свои маленькие ноги, потом снова составил их рядом.

— Я стар, Чиру, очень стар. Старше вашего отца, а может быть, даже деда. А вы держите меня в заключении, словно какого–нибудь вора. Не хотите мне дать стакан воды. Мы в вашем возрасте делали многое, но чтобы отказать старику в стакане воды — такого не бывало. Мы выучились многому, но втаптывать в грязь седины своих отцов не научились.

— Я и не… — начал было Чиру, но директор движением руки заставил его замолчать.

Хотя за окном было еще светло, в комнате сгустились сумерки, и каждый из нас казался неясным силуэтом на фоне серых стен. Мы были словно совсем незнакомые люди, встретившиеся на чьих–то похоронах И не знающие, куда себя девать после того, как похоронная церемония закончилась. Директор умолк, ожидая, пока не выровняется дыхание. Признаться, слова его произвели на меня сильное впечатление, хотя речь его и не была такой связной, как может казаться тем, кто читает эти страницы.

— Я очень стар, Чиру. У меня слабое сердце, и шесть месяцев в году меня донимает астма, так что я не сплю по ночам. А когда засыпаю, меня мучат кошмары. Жена моя умерла. Когда она была жива, то по ночам растирала мне грудь теплым маслом; потрет — и я снова могу дышать. Но теперь ее больше нет, и я растираю себе грудь сам — уж как могу. Сейчас вам не понять, Чиру, каково это. Знаете ли вы, что такое бессонные ночи? А ведь когда–нибудь узнаете. Запомните: старость не минует никого. Рано или поздно все мы становимся старыми. — После короткой паузы, заполненной трудным сиплым дыханием, директор заговорил снова: — У меня есть сын, он не отвечает на мои письма. Моя невестка твердит, что он даже видеть меня не желает. И только потому, что я не отдал им десять тысяч рупий. Это все мое достояние, а они уверены, что денег у меня гораздо больше и я просто их куда–то запрятал. Думают, я лгу им. Иной раз проснусь ночью и спрашиваю себя: для чего я живу? Порой я думаю — лучше бы я ушел из жизни и все это осталось позади. Все эти годы меня держало одно: вера, что я нужен в колледже. Я думал, меня здесь уважают. Может, это было иллюзией. Так прошу вас, не лишайте меня этой иллюзии.

И он заплакал — беззвучно, обильными горькими слезами. В сером сумраке я увидел, как он достал платок — жалкий драный лоскуточек — и стал промокать лицо. Но слезы лились ручьем, и лоскутка не хватило, так что вскоре директор отложил его в сторону.

Мы с Чиру молча глядели друг на друга. Парень был явно смущен, хоть глаза его и не совсем утратили наглое выражение. Мы всё смотрели друг на друга, раздумывая, как же быть дальше. Теперь перед нами была уже не та проблема, которую мы собирались разрешить раньше, а совсем другая. Чиру встал, словно торопясь уйти от ответственности. Директор знаком велел ему сесть. Он явно хотел еще что–то сказать. Но что именно, он уже забыл, мысль его затерялась где–то в лабиринтах ослабевшего мозга. Казалось, старый паровозик не в силах взять подъем и понапрасну пыхтит, пытаясь его одолеть.

— Прошу вас, не разрушайте мой мир, — проговорил он, всхлипывая и снова теряя нить своей мысли. Прошло несколько минут. — В вашем возрасте меня засадили на пять лет лишь за то, что я требовал свободы — не только для себя, но и для вас, для вашего отца, для всех. Оттуда я и вышел с астмой; а потом два года жил на воде и горохе — совсем не было денег. Я рассказываю это не для того, чтобы покрасоваться перед вами, не для того, чтобы вас разжалобить. Просто мне хочется, чтобы вы знали, кто я и какой путь прошел. Миллионы людей трудились, как и я, не щадя сил, чтобы построить мир, в котором дети, вроде вас, росли бы свободными. Так не разрушайте же этот мир, Чиру. Прошу вас.

И он умолк — его душили рыдания. Чиру вскочил, бросился было к двери, но потом шагнул к пресловутой доске, вызвавшей столько споров, поднял ее без единого слова и растворился в обступившей нас темноте. Во дворе его встретили. ликующими воплями. Гхерао закончилось.

Я подождал, пока директор успокоится. Потом помог ему выйти из кабинета. Он постоял на веранде, устремив отсутствующий взгляд на опустевший прямоугольник двора. Затем мы вышли на улицу. На первом же перекрестке я остановил такси, довез его до дому и дождался, пока он ляжет в постель.

Назавтра он в колледж не пришел. Глава правительства штата явно был удручен всем случившимся. Директору предложили взять отпуск — до летних каникул оставалась всего неделя. Ходили усиленные слухи, что с осени у нас будет новый директор.

Но я вовсе не потому решил записать всю эту историю. Меня побудило к этому письмо, которое я вчера получил от совершенно незнакомого мне человека, некоего доктора Шармы из Массури [112]. Доктор Шарма сообщал, что жил в Массури по соседству с директором колледжа Рави Матхуром, который приехал туда, чтобы провести там летний отпуск. Два дня тому назад, когда директор поднимался на второй этаж в снятую им квартиру, ему стало дурно — сердечный приступ. Жил он один, и обитатели первого этажа обнаружили его не сразу. Был вызван доктор Шарма, но он уже мало чем мог помочь. Полчаса спустя директор скончался. Почти все это время он был без сознания, а, ненадолго придя в себя, назвал доброму доктору мое имя и попросил его мне написать.

С того места, где я сижу, виден город, беспокойно спящий под плотным сводом лунного света. С реки налетает горячий ветер, он несет с собою прах нашей цивилизации. Должен признаться, сегодня я никак не мог уснуть. Изведясь вконец, я решил сесть и записать эту историю: как знать, вдруг мне удастся сбросить тяжесть с души. Однако ночь все длится, ей словно нет конца и, видно, мне уже больше не чувствовать себя таким молодым, как прежде.