— Так кто же будет открывать праздник? — снова спросил он.

— Не знаю, — сказал я угрюмо. — Открывать праздник полагается главе правительства штата.

— А отчего не премьер–министру?

Я был, мягко выражаясь, ошеломлен.

— Сомневаюсь, чтобы она захотела приехать, — сказал я.

— А почему бы нет?

— Полагаю, у нее есть более неотложные дела.

— Предоставьте это мне. — Он вдруг возвысил голос. — Я знавал ее еще девочкой. Знал ее отца и деда. В то время я преподавал в Аллахабаде. Встречался с ними каждый день. Вам это известно? Каждый день. Они могли весь вечер со мной проговорить. Однажды пандитджи [111] обнял меня и сказал… Знаете, что он мне сказал?

Я покачал головой, недоумевая, что это на него нашло.

— Он сказал: «Рави–бабу, будь у нас сотня таких педагогов, как вы, мы смогли бы изменить лицо нашей страны». Вот что он сказал. — Директор подался вперед, положив локти на стол. Глаза его заблестели от волнения. — Ну, что вы на это скажете?

— Уверен, что именно так он и думал, — ответил я уклончиво.

Он явно не слышал моего ответа. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

— Так вот, возвращаясь к смете расходов на спортивный праздник, я хотел бы спросить…

То были великие дни, — перебил он меня. — Вы были, наверно, совсем малышом. — (В то время меня вообще на свете не было.) — А мы все — молодыми людьми. Собирались обычно на площадке для митингов или на берегу реки, приходили все наши великие руководители. А когда нас сажали в тюрьму, мы, бывало, пели всю ночь напролет. И не находилось полицейского, который осмелился бы…

Вдруг он умолк. Во внезапной тишине, наступившей в маленьком кабинете, я услышал негромкий шум голосов, доносившийся со двора. Директор рывком надел очки и уставился прямо перед собой в открытое окно.

— По–моему, они опять размалевывают доску. Свиньи! Псы!

Он скрипнул зубами, и протез его щелкнул.

Я повернулся и посмотрел в то же окно. Он был прав. Чиру Панди тщательно выводил на доске печатные буквы, поминутно сверяясь с бумажкой, чтобы не наделать ошибок. Окружившие его студенты, хихикая, посматривали в нашу сторону, словно могли своими едкими взглядами просверлить толстые стены и стать свидетелями нашего унижения.

— Так и есть, Чаттерджи?

— Что именно, сэр?

— Они снова пишут свои мерзопакостные требования, да?

— Похоже, что так.

— Да, похоже. Сейчас же ступайте и отнимите у них доску. Принесете ее сюда. Будет стоять у меня в кабинете.

— А пусть их пишут, — сказал я раздраженно. — Кому от этого вред?

— Тут дело принципа. Сейчас же ступайте и принесите ее, иначе я пойду сам.

Теперь я ругаю себя за то, что послушался директора. Но в ту минуту, изнемогая от вибрирующего раскаленного воздуха, я думал лишь об одном: хоть бы поскорей обсудить с ним все, что касается Дня спорта. А он, как на грех, предается дурацким воспоминаниям юности!

Когда я вышел на веранду, в глаза мне вспышкой молнии ударило летнее солнце. Я постоял немного, привыкая к его слепящему блеску. Потом направился к Чиру Панди. Я пробился сквозь толпу глазевших на меня студентов и снял доску с подставки — прямо перед носом у Панди.

— Прошу извинить меня, но таков приказ директора. По–моему, он это затеял зря, но если вы попытаетесь мне помешать, я проломлю вам голову, иного выхода у меня нет, — сказал я и ухмыльнулся. Но он, к моему изумлению, сжал кулак и довольно долго размахивал им перед моим лицом — я даже успел заметить узкий синевато–багровый рубец, пересекающий тыльную сторону кисти.

— Вы еще пожалеете! — истерически выкрикнул он.

Я вернулся в кабинет директора и начал стирать с доски, но почувствовал, что задыхаюсь, а уж это для меня нечто совершенно необычное. Тогда я снова вышел, принес в кабинет директора стакан воды и залпом выпил его почти до дна. К тому времени, когда я вернулся, директор заметно успокоился. Нет, решил я, больше не дам ему оседлать любимого конька, пусть не надеется. И, не успев опуститься на стул, я объявил:

— Да, вот еще что: денег на призы у нас нет, совсем нет. А вы как вообще–то собираетесь выдавать призы?

Ответа на этот вопрос мне так и не довелось услышать: именно тут началось гхерао.

Ознаменовалось это тем, что кто–то выкрикнул во весь голос на хинди: «Смерть директору!» Потом раздались еще два возгласа: «Смерть директору!» И «Смерть Чаттерджи!».

Я расхохотался — надо же, стать вдруг такой значительной фигурой! Но директор сильно побледнел, и я тут же умолк.

— Что происходит? — спросил он.

— Сейчас выясню, — пообещал я, вставая.

Но когда я открыл дверь, чтобы выйти из кабинета, дорогу мне заступили четверо студентов.

— Вернитесь в помещение, сэр, — потребовал один из них, долговязый парень в джинсах на манер американских, кривя безобразный тонкогубый рот.

— Вы сами–то понимаете, что творите? Это еще что такое?

— Это гхерао.

— Из–за чего?

— Из–за доски. Пока не вернете доску, мы вас отсюда не выпустим.

Я растерялся. Глядел на них и молчал. Потом спросил:

— Где Чиру?

— А вон, на дворе.

И он действительно был на дворе: стоял на деревянном стуле охранника под жидкой тенью дерева. Вокруг него толпилось с полсотни студентов. Он что–то им говорил, но глядел главным образом в нашу сторону, словно значение для него имела не сама речь, а то. как ее воспринимаем мы. Первым моим побуждением было расшвырять этих четверых и схватить Панди, но что–то удержало меня: нет, пока этого делать не следует. Я вернулся к директору — тот весь обмяк в своем кресле.

— Они говорят, это гхерао, — доложил я кратко.

— Знаю, слышал, что сказали эти парни. Это мерзопакостно.

— Да уж.

Я вдруг совсем расстроился.

Было три часа дня. Теперь ребята выкрикивали свои требования одно за другим, словно цены на аукционе. Судя по тому, что рев голосов становился все громче, толпа осаждавших нас студентов росла. Время от времени крики стихали и кто–нибудь произносил речь, но о чем именно, мы расслышать не могли — слова до нас не долетали. Я пересел так, чтобы можно было смотреть в большое окно. В то же время я краешком глаза наблюдал за директором. Он хранил непонятное молчание. Потом вдруг сказал:

— Надо вызвать полицию.

При этих словах я привскочил на стуле — быть может, потому, что речь зашла о полиции. Дело в том, что детство у меня было благополучное, а юность и того благополучней, и, как всех благополучных людей, самое слово «полиция» приводило меня в трепет.

— Мысль, пожалуй, не слишком удачная. Во всяком случае, пока еще рановато, — возразил я.

— Надо проучить этих хулиганов.

— Понимаю, но вызывать полицию, по–моему, не стоит, цели вы не достигнете.

— В жизни не встречал подобной неблагодарности.

Сказать мне было нечего, и я промолчал.

— День и ночь я работаю на этот колледж, и вот чем платят мне за мои труды. Не думал, что доживу до такого дня. Мерзопакостно, до чего же мерзопакостно, — проговорил он и вдруг добавил: — Я выступлю перед ними.

Не без усилия он поднялся с кресла и направился к двери. Я пошел за ним. Но охранявшие дверь студенты — теперь их было уже восемь — преградили нам путь.

— Пропустите! — приказал директор.

— Нельзя, — с кривой усмешкой возразил тот самый долговязый тонкогубый парень.

— Не повторяйте мне этой ерунды. Уйдите с дороги, не то я…

— Не то вы?.. — нагло повторил тонкогубый.

— Не то я вас вышвырну.

— Ах, вышвырнете, ну еще бы, — с издевкой подхватил парень. — Так, может, вам прямо сейчас это и сделать, а, старый вы филин?

Директора затрясло от ярости и унижения. Я хотел было втащить его обратно в кабинет, но он уже кричал (настолько громко, насколько позволяли его слабые легкие) и криком этим пытался выразить всю меру своего негодования.

— Вы мои дети! — выкрикнул он. — Но мне за вас стыдно!