У Энтони был дар — его невозможно было поставить в неловкое положение, потому что это было ему глубоко безразлично, или же он обращал внимание только на то, что имело скорее моральное, а не статусное значение. И как бы она ни прислушивалась к его спокойному здравомыслию, сама следовать его примеру она была совершенно не способна и предполагала, что такое состояние уходило корнями в детство; она была продуктом жалкой рефлексии своей матери, в то время как он происходил из рода, где всех принимали такими, какие они есть, и бесхитростно предполагали, что им воздастся добром за добро.

Он оплатил счет и лениво вертел в руках клочок бумаги. Она потянулась к его руке, успокоив ее, и, прежде, чем осознала это, они уже держались за руки на скатерти через стол — так, как никогда не делали дома.

— Пара молодоженов среднего возраста, — сказала она, а он просто ответил «да» и улыбнулся про себя, поворачивая свою руку под ее рукой, чтобы приласкать, а затем бережно обхватил ее запястье так, что ей захотелось вернуться с ним в крошечную холостяцкую берлогу и задернуть шторы. Только все там было слишком минималистским, а поэтому ничегошеньки там не было, кроме белой рулонной шторы, которая пропускала слишком много света, что сделало бы ее, по меньшей мере, застывшей и заторможенной. А посему, скорее всего они бы так и остались лежать, а потом заснули и затем проснулись с дурной головой и раздраженные.

Она все еще не оправилась от перелета, но состояние было приятным, просто она ощущала себя как бы нереальной и легкой, будто ее настоящее тело находилось в нескольких кварталах отсюда, оставив эту легковесную сущность, приятно погруженную в мир грез, плыть по течению позади. Они провели утро гуляючи — уж слишком славный был денек, чтобы тратить его на музеи, и Энтони прочитал, что подставляя лицо солнцу, тем самым помогаешь шишковидной железе адаптироваться к новому часовому поясу. Они прохаживались туда-сюда, справляясь в забавно скучном архитектурном путеводителе, позаимствованном из гостевой квартиры, и останавливаясь попить кофе. Затем они в последний раз взглянули на развеску и заверили Талию, что они все еще в стране и появятся вовремя, чтобы встретиться с теми, с которыми их хотела познакомить Талия. Взбудораженная известиями о предпродажах, но одновременно и разнервничавшаяся, Рейчел отправилась по магазинам в поисках нового наряда, который мог бы добавить ей смелости.

Все, кого они там встречали — и мужчины и женщины — выглядели безукоризненно ухоженными. Волосы, ногти, макияж, обувь; ничего не было оставлено на волю случая. Деньги, которые можно было бы истратить на еду, они спускали на то, чтобы выглядеть, как если бы они зарабатывали вдвое больше, чем на самом деле. Энтони уверял ее, что художнику надо выделяться на фоне остальных, и что чуть менее холеный внешний вид будет для нее знаком отличия и английскости. Но по мере того, как время шло к полудню, она все отчетливее осознавала, что туфли у нее стоптаны, ногти обломаны, а волосы с провинциальной прической не выглядят здоровыми. Даже огромные женщины, выбирающиеся из иногороднего туристического автобуса, были при маникюре и укладке. Так что она купила самое дорогое платье, дороже которого у нее в жизни не было, а на распродаже — подходящие к нему туфли, и записалась на три часа, чтобы заняться волосами и ногтями.

— Но ты же не будешь делать себе такие же когти как у Талии? — спросил он.

— Это вряд ли, — ответила она, — с такими жуткими обрубками, как у меня. Но хотя бы отшлифуют, отполируют и покроют каким-нибудь бесцветным лаком. И сделают что-нибудь со всеми этими омертвевшими кусочками старой кожи вокруг ногтей.

— Я бы никогда не обратил внимания.

— Я тоже!

Они много смеялись. Здесь и вместе они были проще и более беспечны, и только когда сели за ланч, изнемогая после всех прогулок и покупок, она поняла, что так происходило потому, что они были временно бездетны. Они никогда и никуда не выбирались вдвоем, за исключением редких выездов на денек. Она терпеть не могла путешествовать, а он любил сидеть дома, так что путешествий и не случалось. Оставаться дома одним, когда Петрок бывал где-то с друзьями, не считалось, потому что дом и весь домашний хлам служили настойчивым напоминанием о том, что у них семья. Свобода для нее уже давно означала одиночество на чердаке или в студии. И приятным сюрпризом оказалось то, что она смогла ощутить это приятное чувство невесомого отстранения рядом с Энтони и реально разделить это с ним.

— Знаешь, я, бывало, беспокоилась, — сказала она ему, когда они шли обратно через площадь мимо детей на качелях и юношей, играющих в баскетбол, — что будет как-то странно, когда они все вырастут и уйдут из дома. Я тогда думала, что буду отчаянно цепляться за Петрока. Но теперь дождаться не могу, Господи прости. Я имею в виду, я могу, но…

— Знаю, — сказал он и легонько сжал ее руку повыше локтя, пока переводил ее через дорогу.

В маленьком лифте он прижал ее к себе, уткнув нос в волосы надо лбом, и после того, как он чисто символически пробормотал, что чувствует себя немного усталым, они сразу легли в постель и занялись любовью, даже не закрыв жалюзи. Она безмолвно предложила взять ее сзади, как она теперь предпочитала, потому что ей казалось — со спины она стареет лучше, чем спереди. Чему он с готовностью подчинился, поскольку, возможно, чувствовал то же самое, предпочитая, чтобы она отводила взгляд от его уходящей безупречности. И они заснули тем сладким сном, который бывает после трансатлантических перелетов. Его рука все еще заброшена ей на грудь, ее пальцы ног все еще прижаты к кончикам пальцев его больших ног. Она уснула, вдыхая приятные запахи от него и от чистого постельного белья, под стук мяча, отскакивающего от металлической сетки на баскетбольной площадке и глядя на стильные пакеты с покупками, аккуратно выстроившиеся на кресле в спальне, исполненные спокойствия, как молодые, но компетентные горничные.

Она не слышала телефонного звонка. Проснулась она сама по себе как раз в тот момент, когда в спальне захлопнулась дверь, и она поняла, что Энтони разговаривает в соседней комнате.

— Нет! — услышала она его голос, и жалобный скрип кухонного стула, на который сели со всего размаху. «Где? — и затем, — Когда это случилось?», а потом: «Где остальные?»

Прежде чем открыть дверь и присоединиться к нему, она запахнулась в чужой халат, лишившись всякой энергии при звуке совершенно незнакомой ноты в его голосе. Голос у него был испуганный. Самым натуральным образом.

Услышав, что она открывает дверь, он обернулся. От вида его лица у нее закружилась голова. Внезапно пол оказался таким скользким, что и шагу ступить было нельзя, и точно так же, как и он, она рухнула на ближайший стул.

— Скажи им, что мы вылетим первым же рейсом, как только сможем, Джек, — проговорил он.

Когда он повесил трубку, ей нечего было спросить, только — Кто?