Несколько раз она навестила Джоэни в клинике, но эти походы ненавидела. Сотрудники были так добры и так явно заботились о ее сестре, и все там было совсем не похоже на психушки в фильмах ужасов, но она винила себя за то, что упекла туда сестру и за то, что там с ней делали: лекарства и электрошок.

Чувство вины только усилилось, когда Джош МакАртур вдруг пригласил ее на свидание после того, как однажды, самым что ни на есть вежливым образом, после церковной службы в воскресенье подошел выразить соболезнование. Оказалось, он был чрезвычайно увлечен ею уже долгие месяцы, но был застенчив, потому что думал, что она относится к нему неодобрительно.

— Всегда получалось так, что я мог поговорить с Джоэни, — сказал он, — учитывая, что она заговаривала со мной первой. Но мне никогда не хотелось позвать ее на свидание. Только тебя.

Теперь она сидела с его сестрами и смотрела, как он играет в хоккей. На самом деле, грубость спорта была настолько невыносимой, что большую часть матча она, как правило, проводила, поглядывая на поле сквозь пальцы или играя со своими перчатками, слушая ужасающий, скользящий звук лезвий по льду и кровожадные крики толпы. Она стала постоянным гостем за столом у мистера МакАртура, она позволила Джошу выйти за рамки поцелуев лица и поцеловать ее груди, одну, а потом другую. Он был скрупулезно справедлив, деля свое внимание между ними, но она сомневалась, хватит ли ей когда-нибудь смелости спросить его о рисунке Джоэни.

Когда во время посещения Джоэни вдруг прошипела просьбу принести ей водительские права, Винни, казалось, увидела в этом возможность загладить вину. Не в последнюю очередь, потому что пришлось бы делать нечто без ведома родителей. Она ни на мгновение не подумала, что Джоэни воспользуется правами, но к тому времени достаточно насмотрелась на ее существование в палате, чтобы понять, каким драгоценным может стать там столь небольшой символ независимости. Это помогло бы напомнить Джоэни о том, кто она такая.

Ну, а потом в середине зимы случился мрачный воскресный день, когда к дому подъехала полицейская машина. Как раз в то время, когда они угощали МакАртуров ланчем. И им сказали, вот прямо так и сказали, что Джоэни умерла, ее столкнула под поезд какая-то сумасшедшая ирландская девушка, с которой она сбежала.

— Но я не понимаю, — причитала мама, пока, наконец, отец спросил ее, как. — Как она раздобыла свои водительские права.

— Она всюду брала их с собой, — сказала ей Винни, на мгновенье поймав взгляд Джоша. Он стоял там, все еще держа ее за руку, будто боялся, что трагедия способна вымести ее из дома, как ураган, если он не будет ее держать. — Она любила повторять, что таким образом она в любой момент может убежать, если попросят.

Сумасшедшую ирландскую девочку так никогда и не нашли, и она либо растворилась в толпах на Ниагаре, либо пересекла границу и присоединилась ко всем тем психам и наркоманам, что слоняются по Нью-Йорку. Ее мать приехала на похороны; маленькая женщина, настолько явно потрясенная и сгорающая от стыда, что потеряла дар речи. Винни справилась, вероятно, потому, что теперь у нее был Джош — готовый поддержать ее. Он попросил выйти за него замуж, и она ответила «да». Они держали свое решение в секрете до подходящего момента, но это помогло ей отдалиться от родителей и больше не чувствовать себя замешанной во всей их печальной неразберихе. Ей также хотелось думать, что умирая, Джоэни каким-то образом передала ей немного своей силы характера. Она уже не была такой боязливой или такой благочестивой. Ее вера в Иисуса ушла под железнодорожные колеса вместе с Джоэни, хотя эту сногсшибательную сенсацию она тоже приберегла на потом.

Затем, как гром среди ясного неба, она получила открытку с изображением Эмпайр Стейт Билдинг. Она была без подписи и шла несколько месяцев, потому что дождь или снег размыл номер дома, и ее доставили в пустой дом по той же улице, но далеко от дома ее родителей. Дом только что продали молодой семье. Кроме адреса, на ней было написано только Ку-ку!

Вероятно, это была глупая шутка какой-то девушки из Хейвергала, с которой она больше никогда не встречалась, одной из тех девушек с братьями, грязными типами. Но, несмотря на то, что все свидетельствовало об обратном, ей нравилось думать, что открытка была от Джоэни. Она любила делать вид, что Джоэни удалось сбежать от них всех, и что она ушла жить, согласно своей мятежной судьбе там, где жены не восторгаются Бетти Крокер[43], а мужьям есть о чем поговорить, помимо страхования жизни и спорта. Она держала открытку на чердаке, в той же картонной коробке, что и свою свадебную фату, и рисунок, изображавший Джоша голышом, но с эрегированным пенисом.

Ей нравилось думать, что таким образом Джоэни сказала, что простила ее.

Стоял один из тех прекрасных весенних манхэттенских дней, которые, как она осознала, были ей знакомы целиком и полностью по голливудскому воспроизведению, и, сидя в маленьком бистро, они заканчивали неторопливый и вкуснейший ланч. Сквер с лиственными деревьями позади них обладал всеми признаками недавней реновации: чистые тротуары, свежая краска, органическая пекарня и цивильный кофе-бар с красными кожаными клубными стульями и сегодняшними газетами. Они оплатили свои билеты на самолет, а галерея поселила их в маленькой квартирке в новом кооперативном многоквартирном доме, переделанном из заброшенной школы, которую Талия Коралек держала для гостей. Талия объяснила, что весь район, вместе с заброшенной школой и всем прочим, всего лишь год назад или около того считался опасной зоной. Сеть кокаиновых притонов и омерзительные сквоты были вотчиной какой-то банды наркоторговцев, с которой новый мэр вел затяжную войну. Свежие колонизаторы района сохранили как раз достаточно штрихов мрачного прошлого этого сквера — и того, что Талия называла улицей — чтобы придать ему еле ощутимый оттенок опасности, способный польстить либеральному сердцу посетителя.

Теперь цветущее дерево облетало на траву, не запятнанную собачьим дерьмом или шприцами, и сытые дети играли в удивительно чистой песочнице. Город был по-прежнему узнаваем, но едва ли совпадал с тем мрачным местом, через которое она проходила на пути в Европу.

— Это потому, что теперь ты гораздо богаче, чем была тогда, — сказал ей Энтони, ловя взгляд официанта и изображая руками в воздухе счет. — Бог знает, где ты тогда останавливалась, и сомневаюсь, что ты много ходила по магазинам.

Открытие выставки было намечено на тот вечер — они закончили развешивание только накануне — но треть картин были уже проданы благодаря рассылке каталога.

На мгновение она обеспокоилась мыслью о том, как он справится на открытии, но, конечно, он справится прекрасно, потому что относится ко всем одинаково. Он будет признаваться в том, что он не художник, а школьный учитель таким образом, что обезоружит даже самого озабоченного собственным престижем коллекционера, и уделит молоденькому официанту, разносящему канапе, такое же внимание, как и банкиру с Николсоном[44] над камином. Она нервничала гораздо больше, чем он, и, по мере приближения вечера, ее состояние становилось только хуже. У нее были с собой бета-блокаторы, чтобы остановить заикание, успокоить трясущиеся руки, чтобы не выплеснуть вино из бокала, когда Талия представляет ее очередному пугающему журналисту или богатому незнакомцу.