— Затонул, — отвечает Ерофей Платонович. — В малую воду ещё бывает видно нос да трубу. Засосало ведь…

— А фашисты, которые на нём были?

— А где им быть? Там их наши, хуторские, в камыше ждали. Астапенков дед, да ещё…

Гулька встаёт, чтобы снять с огня чай, и вдруг кричит:

— Пароход! Дедушка, пароход идёт!

Пароход ещё далеко, за поворотом. Огромный, высветленный вечерним солнцем корпус его высоко выдаётся над низким мысом, отчего кажется, что пароход идёт не по реке, а парит там над берегом. Ерофей Платонович вглядывается, ждёт, пока пароход обогнёт этот мыс, потом спрашивает:

— Уж не тот ли, вчерашний, обратно идёт? Ну-ко, у вас глаза поострее…

Конечно, это тот самый.

Дедушка надевает фуражку, говорит нам:

— Вот что, матросы, — быстро вёсла в лодку, канистру!..

Мотор застучал, лодка дрожит, будто в нетерпении, выруливает навстречу пароходу. Мы идём сперва возле берега, потом дедушка поворачивает речнее. Пароход уже близко. С мостика кто-то машет белым.

— Это нам, чтобы свернули, — дышит мне в ухо Гулька.

Но лодка по-прежнему держится фарватера.

— Гулька, возьми флажок, маши ему, чтобы стал! — командует дедушка.

Сам он тоже поднимается с сиденья, машет руками. Над широкой, с голубым ободком трубой парохода выпархивают одно за другим два белых облачка, сразу же до нас доносятся басовитые короткие гудки.

— Ишь ты торопливый какой! — ворчит дедушка и опять приказывает Гульке: — Маши, подождёт!

Наверное, там, на пароходе, всё-таки поняли, что мы хотим остановить его. Но пароход останавливается не сразу — он большой, шёл быстро. Сначала он проходит мимо нас — нам видно, как на палубе перебегают с носа на корму люди, — потом только останавливается. И тогда с мостика кто-то в белой фуражке кричит нам в рупор:

— Эй, на лодке, чего надо?

Дедушка молча подруливает к борту. Лодка наша возле этого борта, как ореховая скорлупа: кажется, стукнется раз — и сразу на две половинки. По борту иллюминаторы, будто пароход смотрит: стукнемся или нет. Дедушка глушит мотор — сразу же слышно, как шипит, вздрагивает что-то внутри парохода — и, глядя наверх, на мостик, кричит:

— Зовите капитана!

— Я штурман, — отвечает сверху тот, что в фуражке, — говорите, чего надо?

— Капитана, говорю, давайте! — опять требует дедушка.

— Да чего надо-то, отец? — упрямится тот, на мостике.

Но дедушка не отвечает. Он цепляется багром за бортовую лесенку, ждёт. Наконец на мостике появляется кто-то высокий, в белом, с блестящими пуговицами кителе, наклоняется над поручнями.

— Ты, что ли, капитан? — строго спрашивает дедушка.

Тот не успевает ответить.

— Никак Александр! — другим уже, будто не верит себе, голосом говорит дедушка. — Старшой Семёна Астапенкова сын?..

— Я самый и есть! — улыбается капитан.

— Вот как привелось… Ты, значит, на нём ходишь теперь, — заторопился дедушка. — Ругаться ведь я пришёл. Тебя ругать.

— Что так?

— А вот что, — опять строгим голосом заговорил Ерофей Платонович. — Сам вчера тут правил или орлы твои просвистали?

На борту, на палубе, стали собираться пассажиры.

— Ты дело говори, Ерофей Платонович, — насторожился капитан.

— Дело? Дело и говорю. Знаешь, сколько ты тут вчера судака воронам вывалил?

— Так ведь рано бы ещё судаку нереститься…

— Он нас не спрашивает… Смотри сам, Александр Семёнович. И не мой ты сын, и в чинах ходишь, а скажу: негоже это — родной реке урон чинить, вот что!

Сказав это, дедушка оттолкнулся от борта, вырулил подальше. Капитан там, на мостике, постоял, крикнул что-то в трубку, замахал нам фуражкой. Дедушка поглядел на него хмуро: «Дело говори, дело говори… Вот тебе и дело!» Вслух сказал:

— Ногами Семён-от мучается. Знаешь?

— Знаю, Ерофей Платонович, знаю, — сложив руки рупором, ответил капитан.

— Скажу: видел тебя!.. — опять крикнул дедушка.

— Скажи: побываю, мол, скоро. Вот обратным рейсом пойдём, и побываю…

Под кормой парохода забурлило. Лодка наша стала отходить назад, назад, будто это не пароход пошёл, а мы. Но отходил пароход. Только шёл он тихо, будто нащупывал узкий для него, великана, фарватер, будто боялся повернуться неосторожно, зацепить дедушкины бакены.

— А послушался! — шепнул мне Гулька.

Я кивнул головой.

Лодку нашу развернуло бортом к течению, но дедушка всё не заводит мотор. Он снял фуражку, прищурился, смотрит на пароход. Лицо у него красное от низкого уже солнца и морщинистое, как печёное яблоко. Всё-таки он много прожил, Ерофей Платонович… И зачем люди стареют?

Мне хочется расспросить дедушку о Семёне Астапенкове, который тот немецкий буксир в камышах караулил, и о немцах тоже — что они здесь делали. И ещё о судаках. Как это мне раньше не приходило в голову! Но я вижу, он молчит, думает о чём-то, совсем не шевелится, и не спрашиваю…