Мы прошли до конца пляжа. Дальше начинался обрыв, со скал обвалились глыбы потрескавшегося песчаника. Они лежали и на берегу, и в воде. Отец остановился, сказал:

— Дальше пойдём?

Мне хотелось посмотреть на крабов — они жили под этими камнями.

— Давай не будем ловить их, — попросил отец. — Просто сядем и посмотрим.

— Я сяду на моём камне, — сказал я.

— Хорошо. Я — на моём, — согласился отец.

Наши камни — их два — наверное, тоже упали в воду со скалы. На них можно даже лежать в тихую погоду, смотреть на небо.

Возле моего камня покачивалась медуза. Медузы неловкие, они, наверное, не могут плавать, куда хотят, они просто не тонут, а носит их само море, волны. Эту как раз скоро вынесет на берег. Мне не хочется, чтобы она высохла на галечнике.

Какое же море без медуз?

Отец лёг на камне. Он приподнимается, смотрит на меня и на медузу.

— Лучше оттолкни камнем: она может обжечь руку.

Медузы бывают большие, красивые. Эта просто белая, как клейстер, и маленькая — с чайное блюдце. Я хочу перевернуть её — там, снизу, у неё щупальца, — но она не перевёртывается. Я толкаю её камнем перед собой и замечаю под ногами краба. Он боком, боком юркнул куда-то, будто его там, на дне, качнуло волной. Я остановился. Ноги мои тоже качает. Кажется, они гнутся в воде — не мои, какие-то короткие.

Я тоже улёгся и, свесив голову, смотрю в воду. Камушки на дне совсем близко. Коричневые, белые, красные — хоть трогай рукой.

По дну суетятся жёлтые зайчики. Это уже поднялось из-за горы солнце. Вершину теперь видно хорошо, а склон ещё в тени. Но если всмотреться, там, на склоне, можно различить скалы — бараньи лбы, зелень — должно быть, держидерево, а ниже — белые домики и кипарисы.

Я сажусь и опускаю ноги. Волны прикасаются к ним снизу, тёплые-тёплые. Это только когда первый раз входишь в воду, они кажутся прохладными.

— Правда, волны тёплые? — спрашиваю я отца.

Он не отвечает. Не слышит, что ли? Мне не очень хочется разговаривать, я просто так спросил, потому что мы уже долго молчим.

А времени, наверное, много, скоро нам уходить. И уезжать тоже скоро…

Интересное море — всё время меняется, и хочется увидеть, где и что переменилось. И никак нельзя увидеть всё сразу — большое. Я гляжу то себе под ноги, то дальше, то совсем уж далеко-далеко, пока не забываю и про берег этот с нашими камнями, и даже про себя, и не перестаю уже чувствовать, где я и что я — сижу, плыву или лечу. Как будто меня уже и нет, а только оно есть — море.

На реке так не бывает. Даже у нас, на Оби, хотя она и большая.

Вода в море сразу и прозрачная, и разноцветная, и тёплая. И море будто зовёт к себе. Нельзя стоять на берегу и не подойти к воде, а подойдёшь, оно опять зовёт — дальше. Я не знаю, не умею сказать, как оно это делает, но меня всегда тянет к нему в воду. Даже голова кружится. И ещё мне кажется, я здесь давно-давно. Может быть, потому, что я и раньше всегда знал его, а теперь только нашёл? Мне хочется лечь вот так, спиной на горячий камень, раскинуть руки, зажмурить глаза, и пусть меня кружит тогда и несёт вместе с этим камнем, и с морем, и со всей землёй…

Голова в самом деле кружится.

Отец слез со своего камня. Он зачерпывает воду ладонями, переливает её с ладони на ладонь, смотрит, потом натирает себе грудь, руки. Потом набирает воды в рот, запрокидывает голову и так стоит, будто слушает, как она булькает. Это уже в самый последний раз. Сейчас он окунётся и тогда позовёт меня: пора собираться. И я не знаю, что бы мне такое сделать в эту последнюю минуту. Я бы унёс это море с собой к нам, в Сибирь, чтобы уже не ездить к нему.

— Море с собой не возьмёшь, оно большое… — говорю я.

Отец кладёт мне на плечо мокрую ладонь, тоже смотрит на море. Вода там, дальше, чуть зелёная, как днём, а у горизонта ещё белёсая.

— С морем встречаются только один раз, самый первый, — говорит отец. — Ты унесёшь его в памяти…

Он ничего не понимает: как же я тогда покажу его ребятам? Там, в Сибири.

Мы уже идём по пляжу. Море, когда дует ветер, всё время перекатывает камушки. Они скругляются, становятся совсем маленькими, особенно у воды. Это чтобы нам идти было удобно? Выше, где никто не ходит, галька крупная, её море не трогает…

Сейчас мы повернём туда, наверх, и уже не возвратимся. И я опять думаю — что бы такое сделать? Вот сейчас. И вдруг вижу камушек. Он лежит в воде, он вспыхивает, когда над ним проходит волна.

— Янтарь, — определяет отец.

Он оранжевый, огнистый — весь просвечивает, мокрый на мокрой ладони. Я знаю теперь, что надо сделать.

— Я догоню тебя, — говорю я отцу.

Камни качаются в прозрачной воде. Солнце нащупывает их, высвечивает, словно показывает, какой надо взять. Я уже не вижу воду, я вижу только их — яркие, как капельки рубина, горошины киновари, крупитчатые сахарные кварцы, зелёные, затаённо светящиеся изнутри сердолики. Как эта вода там, вдали.

Больше всего мне хочется взять сердоликов. Я вхожу в воду поглубже, стою минуту, чтобы она успокоилась, осматриваю дно. Их трудно заметить. Как же я раньше не догадался, что нужно сделать!.. Я пересыпаю их, мокрые, с ладони на ладонь, затем складываю в платок — узелок получился тяжёлый — и бегу наверх, в посёлок. Они пересыпаются в потемневшем влажном платке, и мне кажется, они шумят. Совсем так, как там, на берегу, когда бывает прибой. Я даже не думал, что они ещё и шуметь будут.

Отец уже вынес наши чемоданы. Он показывает мне коробку, говорит:

— Укладывай камни. Нас ждут.

— Ничего, ничего, — улыбается шофёр, — не торопитесь.

Все пассажиры в автобусе смотрят, как мы — сперва в коробку, потом вместе с коробкой в чемодан — укладываем камушки, и все тоже улыбаются, как будто и им приятно, что мы повезём в Сибирь эту коробку.

— Помнишь, — говорю я отцу, — когда мы приехали сюда, был вечер. Ветер дул. И что-то внизу шумело. Я спросил нашу хозяйку: «Что это?» Она не поняла: «Где — что?» — «Шумит…» — «А-а, это волны там гальку катают». Но мне слышался там ещё голос. Как будто далеко-далеко. И — один. Она послушала и опять сказала, что там только волны.

— Она просто привыкла, — сказал отец, — когда привыкнешь, не слышно.

Автобус уже поднялся в горы; море осталось внизу, невидное; пассажиры разговаривали кто о чём, а я всё думал про свои сердолики, и мне казалось, я слышал, как они шумят, — как шумит там, внизу, уже никому не слышное море…

Дома, в Сибири, я сразу же достал свою коробку, чтобы показать ребятам море. Но я не развязал её, я сначала тряхнул ею перед ними и спросил:

— Вы слышите?

— Орехи! — закричали ребята.

Я открыл коробку. Я до сих пор помню, что я там увидел. Сердолики погасли. Они лежали там, в коробке, белые, будто вываленные в муке…

Оставшись один, я мыл их водой, но они снова тускнели. И даже шумели уже не так. Наверное, потому, что в коробке. Я помню, как шумел прибой в тот, в первый вечер. Я даже помню тот голос — далёкий-далёкий. Но он приходит только ко мне, ни к кому больше, и всегда сам собой: сердолики тут ни при чём…

Они и сейчас лежат у меня в той же коробке. Я всё хочу вернуть их при случае туда, где взял. А случая нет и нет. Не попросишь же кого-нибудь везти с собой несколько тысяч километров камни! А объяснять, что́ они такое, — кто поверит…

ЧИРУШКИН ВЫВОДОК

Не знаю, что так привязало чирушку к этому неспокойному ручью. Мы поставили на берегу шалаш, жгли возле него костёр, то и дело стучали на гривке, отбивая косы, — мы ведь сено косить приехали, но утка никак не хотела оставлять своё место. Может, она просто привыкла тут к мелководной, поросшей осокой излучине, где всегда удобно укрыться от случайных гостей, а может, ей нравился донный ил. Не часто ведь находишь его на быстром ручье.