Он не стал ее ни о чем расспрашивать, он сразу понял, что означало слово «отец». Пришла Алена и сказала: я жду от вашего сына ребенка, а вы ему не разрешаете со мной встречаться, решили вылепить из него законченного подлеца. Не надо сейчас об этом говорить. Алена все выдумала. И любовь свою, и ребенка, и их будущую супружескую жизнь. Это же Алена.

— Сашки нет, и все посыпалось, как из дырявого мешка. Какие-то вы все оказались бессердечные, — сказала Тамила. — Дело не в том, что ты выбрал себе в жены Алену, которую не любишь, а Муза создала себе идола, который ее не любит. А в том, что всеми вашими чувствами управляет эгоизм. Может, я все забыла и тоже была в молодости такой. Но я разочаровываюсь в вас, моих детях.

— Твои дети живы и здоровы, — сказал он, — нельзя это забывать, нельзя этим бросаться. Ты очень часто произносишь: «Сашки нет». Его нет, это правда. А мы есть — и это тоже правда. И мы должны стараться жить хорошо. Ты чувствуешь разницу между «хорошо жить» и «жить хорошо»?

— Перестань со мной так разговаривать, — вспыхнула Тамила, — и ни с кем, пожалуйста, так не говори. Люди могут подумать, что ты глуп.

Муза была одна в автобусе в этот поздний час. Водитель покинул кабину, вышел к ним и сказал:

— Сами не спите, волнуетесь, девочка мучается, что за нужда ей так поздно работать?

— А такая нужда, — ответила Тамила, — что не умеют молодые думать о старших. Ей нужна третья смена, чтобы весь день был свободный…

— Мама! — крикнула Муза. — Не надо каждому встречному докладывать, что мне нужно.

— Видали? — огорчился шофер. — Каждому встречному! Я ее через день вожу, я о ней беспокоюсь, и я — первый встречный?

Когда пришли домой, Муза заявила:

— Больше никаких встречаний! Увижу, что кто-нибудь стоит на остановке, не выйду из автобуса.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Дома конвейер не вызвал вопросов, обрадовались, что Игорь приплыл к какому-то берегу, устроился на работу. Понимали, что, как и армия, завод нечто временное в его жизни: поработает, оглядится и найдет себе то, что надо. А если зацепится сердцем за рабочую специальность, никто отговаривать не будет, семье уже хватает «экзотики» — журналист, будущая художница… Сашке выбор сына понравился бы. Он любил заводских, говорил: «Они вкалывают, а мы вокруг них огород городим: ах, ах, передовое сознание, ох, ох, не оскорбляйте словом «вкалывают». А по отношению к кому передовое сознание?» Он любил втягивать всех в спор и, теперь уж можно об этом сказать, немножко презирал их за недостаточную теоретическую подготовку. Сидел слушал, выставив вперед лоб, прятал свое превосходство, прикрывал его снисходительной улыбочкой: «Уши вам, что ли, заложило? Это же звучит, неужели не слышите, звучит нормально — вка-лы-вать. А насчет «передового сознания» — с этим попрошу потрудиться, почитать классиков или хотя бы популярные брошюры. Серость надо с себя соскребать».

И таким он бывал. Всяким, если вспоминать.

«Я рада, что ты определился на завод, — сказала своему среднему Тамила, — это не только работа, зарплата, моральная поддержка, это — хороший жизненный старт. И мне хорошо, я сейчас за тебя спокойна».

Они все успокоились и не заметили, в какой он беде, в какой панике. Последний дурак так бы не оплошал, как он. Неудобно, видите ли, было Валерку травмировать. Валера пообещал мастеру Соловьевой, что доставит ей на конвейер хорошего работника. Валера не мог ей потом сказать: «Знаете, Татьяна Сергеевна, а этот Игорь Калачев, которого я к вам приводил, не увлекся вашим конвейером, не затронул конвейер его воображения. Простите уж этого Калачева, не рассчитывайте на него». Не мог так сказать Валера. Не мог, потому что пожизненно был благодарен Соловьевой. Когда-то она его откуда-то вытащила, стряхнула ему пыль за ушами, наставила на правильный путь, и теперь вот он дождался случая, отблагодарил. «Поставил» на конвейер хорошего работника.

С Валерой понятно. А вот деликатность Игоря, его заклятое словечко «неудобно», с этим сложней.

Первого дня на конвейере у него как бы не было. Незаметно он вполз в этот круг. Сначала он сидел рядом с красивой, но злой девицей по имени Лиля и смотрел, как она орудует маленьким паяльником. Прическа столбом, этот столб завернут в косыночку, и все сооружение наклоняется, наклоняется и вдруг р-раз — дрогнуло, еще раз дрогнуло и еще раз. Это Лиля поставила три паечки.

«Ты куда смотришь? — шипела она на него. — На руки мои смотри. Это тебе хоть понятно?»

Он все понял в первый же день: попал в ловушку. Трудно было вообразить что-нибудь более безвыходное в его жизни, чем этот конвейер. Собирали в те дни блоки питания для цветных телевизоров, здесь их называли «блочки». Лиля быстро отказалась от ученика Калачева, сказала мастеру:

«Посадите его на сборку, пайки ему не осилить».

Он даже паяльника в руках не подержал, а она уже все про него узнала. Безропотно отсел от этой злой красавицы, стал глядеть, как закручивает проводки длинноносый парень с крашенной под блондина шевелюрой. На улице бы он о таком подумал: «Тунеядец». А здесь с уважением и сочувствием разглядывал его унылый профиль. С этим сборщиком наметилось нечто вроде взаимопонимания.

«Не скучай, — сказал он Игорю, — втянешься. Приглядишься, приобщишься и втянешься».

Игорь на какое-то время воспрял, но ненадолго. Больше всего удручало его, что у всех все получалось без видимого труда, как бы само собой. Даже пожилая женщина, сидевшая на противоположной от него стороне, работала, не глядя на свою работу. А операция у нее была, пожалуй, самая сложная: вправляла в остов будущего блока довольно объемистый жгут разноцветных проводов. И не просто вправляла, но и разводила их в разные стороны. Потом эти провода будут припаиваться — какие к плате, какие к трансформатору, но первое направление задавала им эта женщина. Во время одного из десятиминутных перерывов, когда под музыку все делали зарядку, эта женщина подошла к нему.

— Гляжу на тебя и переживаю. Ну прямо как больной.

Он растерялся, не готов был к такому участию.

— Просто родился такой невеселый.

— Не верится что-то, — женщина положила ему ладонь на плечо. — У меня три сына, и все постарше тебя, я вашего брата знаю. И ты мне должен поверить: повеселеешь. Подучишься, и все будет как надо. А если чувствуешь, что ни в какую, скажи мастеру, она подыщет что-нибудь другое.

Он подумал, что у нее доброе сердце, что не может она смотреть, как он мучается, и поблагодарил, заверил, что будет учиться и, только если уж действительно совсем ни в какую, воспользуется ее советом. Но оказалось, что она не его жалела, а конвейер.

— Понимаешь, мы тут все смежники, на любую операцию сядем и не заметим, что на другой, но ведь мы не машины — люди. И если хоть один на конвейере не в своей тарелке, вот как ты, это всем передается.

Вот о чем она, оказывается, хлопотала. А уж мастер Соловьева наверняка не раз пожалела, что связалась с ним. Опять подсадила его к Лиле. Это для того, подумал он, чтобы красавица стимулировала его на трудовые успехи. Теперь у него в руке был паяльничек, маленький, легонький, с напряжением в 36 вольт, и он под присмотром Лили делал свою пайку. Она три, он одну. Болели спина, затылок и икры ног. Пожилая женщина, сидевшая напротив, иногда улыбалась ему. Звали ее Зоей. Просто Зоей, как девочку. Но он уже знал: она была добра не к нему, а к конвейеру, и не радовался ее улыбке. И красавица Лиля всего лишь для пользы дела говорила: «Расслабься». Он вздрагивал от ее холодного металлического голоса, однажды не выдержал и сказал: «Отвязалась бы ты от меня». Она надолго замолчала, а у него вскоре так свело ногу, что он застонал от боли. Попробовал подняться и не смог, и Лиле пришлось звать Соловьеву. А ему Лиля по-доброму вдруг шепнула: «Плюнул бы ты на все это и не мучился».

Плюнуть он не мог даже в мыслях. Нет уж, будет терпеть. Опять его отсадили от Лили. Теперь он сидел в самом конце конвейера, где на вибростенде испытывался готовый блок. Кажется, здесь он сможет, здесь и уметь-то нечего: включай стенд, и пусть он трясет блочок, испытывает его на прочность. Только чуть попривык к вибростенду — первое место, где он не чувствовал унижения, — как Соловьева опять бросила его на новую операцию.