«Я думала, Луша, вы презираете подобные ценности».

«Ай, — ответила Луша, — презираешь обычно то, чего у тебя нет».

Снег засыпал Сашкину могилу. Кладбище стало черно-белым, и только на новых могилах пестрели красками венки. Проваливаясь по колено в снег, Тамила приблизилась к обелиску, смахнула варежкой сыпучий снег с портрета. Сашка глянул на нее строго и пристально. Жил как царь. Правил государством. Народ был в него влюблен. А где же свод хотя бы пожеланий, по которым жить его подданным дальше? Беззаботный такой был государишка, собирался, как она, как все люди, жить вечно. И вдруг в одну секунду отказался от всего и ушел. Недавно она сказала старшему своему, Василию: «Мне не нравится твоя суета вокруг имени отца. Зачем ты допрашиваешь его сослуживцев? И эти общие тетради с заголовками «Сказание о моем отце»… Какое сказание? Был бы Сашка жив, он бы тебе показал «сказание».

Сын не понял ее, он ходил к товарищам отца по важному делу. Теперь там у них в ленинской комнате, где проходят политзанятия, не просто Сашкин портрет, а стенд, на котором несколько фотографий, а также его документы и награды. Василий попросил товарищей отца написать воспоминания о своем погибшем начальнике. «Я задумал о нем книгу, и эти воспоминания мне будут очень полезны». Эта просьба и другая деятельность, которую развил Василий вокруг имени отца, смущала Тамилу.

— Всякая память тем и дорога, — пыталась она объяснить Василию, — что это тихое, вежливое, незаметное извне движение человеческой души. Память — это память, и кто помнит — тот помнит.

— Если бы все так рассуждали, — отвечал Василий, — то у человечества не было бы прошлого. Нет, память надо из духовной плоскости переводить в материальную. Облекать ее в мрамор, книги, музеи, даже, как утверждал Маяковский, в пароходы и другие славные дела.

— Может быть, ты прав, — начинала соглашаться Тамила, — но тогда это надо делать без суеты. Не ты должен был хлопотать о стенде, а Сашкины друзья должны были это сделать. И не ты должен писать книгу, а кто-то другой или другие. А ты бы оказал им помощь — отредактировал, поправил.

Тамила чувствовала свою правоту, но убедить Василия не могла. Слишком он оторвался от нее — пять студенческих лет, а потом работа в редакции поглотили того мальчика-увальня, рассудительного и послушного, самого послушного из ее детей. Нина Григорьевна звала его когда-то «ласковым теленком», это прозвище ему шло. Теперь он огрубел и стал по современным меркам красивым. Тамила стыдилась своей холодности к нему, иногда думала: стал красивым и глупым. Она не могла простить ему Алену: какая бы ни была эта Алена, а все ж нельзя с ней так. Не нравилось Тамиле в последнее время и журналистское всезнайство, которым стал щеголять Василий. Обижало ее в сыне и какое-то неизвестное ей прежде мужское превосходство, которое он перед ней не скрывал.

— Конец света: женщины хотят играть в футбол.

Тамиле не нравилось, каким тоном он выложил эту новость.

— Тебе-то что, — ответила с вызовом, — пусть играют. Почему это тебе не нравится?

— Потому что природа предназначила им иное…

— Тебе природа лично сообщила, что предназначено «им»? Женщины должны рожать, мыть, варить, стирать? Так? Что еще должны? Нравиться вам, мужчинам? Или им еще можно пахать, доить коров, строить дома?

— Мама, ты феминистка, — Василий решил не спорить, — я сдаюсь! Но тебе все-таки, как знатоку великого и могучего, известно, что ни в одном словаре нет «футболистки»?

— Значит, будет, — ответила она, — не пропадет величие языка, как не пропало от «летчицы» и «журналистки».

Она была не только знатоком русского языка, она была еще и женой начальника милиции и знала о страшных преступлениях, в основе которых лежала женская слабость. И в мире растут эти преступления. Слишком мало «футболисток», способных постоять за себя. Но с Василием она не стала говорить об этом. Сказала другое:

— Не смей никогда ни говорить, ни писать о женщинах «они». Не дели человечество на «мы» и «они». Когда выпадает тяжелый час, мы все едины.

— Ну что ты со мной как на собрании? — заныл Василий.

Все пошло прахом, сколько Сашка убил на него души и времени, и что взошло? Взошел красавец мужчина, судебный очеркист, холодная душа. Она не могла объяснить, в чем холодность души Василия, но чувствовала его отгороженность, безучастность к ее переживаниям и от бессилия изменить это в нем страдала.

— А когда это тебя ушибли собрания? Что у тебя к ним, какие претензии?

Василий не сразу понял вопрос и, озадаченно подняв брови, ответил миролюбиво, дескать, не будем об этом, с собраниями все ясно.

— Мама, я не о себе. Я о тех собраниях, где процветали вранье и водолейство.

— О тех собраниях судить не тебе. Мы еще живы, не умерли, разберемся.

И тут он ее оглушил:

— Мама, не бери на себя Сашкину роль. Ничего из этого не получится.

Вот так они поговорили. Потом вспоминала, о чем, и не могла вспомнить: сначала что-то о женщинах, которые хотят играть в футбол, а как перескочили на собрания, хоть убей, не могла вспомнить. Сашка бы нашел что сказать, он бы просветил своего старшенького. Хотя кто знает, что бы сегодня сказал Сашка. Еще не забылся тот разговор о деньгах.

«Я знаю, почему в нашей семье говорить о деньгах считается неприличным, — сказал Василий, — потому что мы бедные».

Слова показались Тамиле крамолой. У нас в стране нет бедных, — об этом говорили и тетка ее, и Нина Григорьевна. Тамила поглядела на Сашку. Тот обратился к сыну:

«Подробней, пожалуйста».

«Можно подробней, — ответил Василий, — у нас мало денег, мы бедные, но мы этого стесняемся, врем друг другу, говорим: «Дача — обуза, машина — сплошной риск, дети должны одеваться скромно, в отпуск на юг ездят только губители собственного здоровья».

Сашке надо было сразу осадить его: разговорился, сопливец, не голодал в жизни, не холодал, а теперь, значит, дачу и машину захотел? Но Сашка что-то такое вякнул совсем неубедительное: мол, это богатым быть стыдно. «Когда хорошие люди кругом еще бедные, богатым быть стыдно». Тамила не выдержала:

«Слушать нечего! О чем вы говорите? Какие богатые? Какие бедные?»

«Есть, есть. Чего ты так перепугалась? Бывают богатыми не только воры. Муж и жена прилично зарабатывают, один ребенок. Это мы: чем больше детей, тем больше счастья. А умные люди теперь с калькулятором подсчитывают, сколько стоит ребенок. Так что, — обратился он к Василию, — мы с Тамилой могли бы быть побогаче, но тебе от этого ничего бы не перепало, тебя просто бы не было».

Потом, когда они остались одни, Тамила сказала:

«Сегодня ты, Сашка, заехал не в ту степь. Так детей не воспитывают, особенно мальчиков. Нельзя с детьми говорить так открыто. Это ерунда, что от детей нечего скрывать».

«Бедность не скроешь, — ответил Сашка, — но есть и что-то похуже бедности».

«Вранье?» — спросила Тамила.

«Да, — сказал Сашка, — почему-то даже сам себе врет человек. Врет, что способен ограничить свои потребности, что они могут быть у него разумными. А по правде у потребностей этих только одно название — прорва».

Разговоры эти были чистой теорией. На практике ни богатство, ни бедность их не угнетали. Жизнь слагалась из других событий и цифр, домашних и внешних. Каждый вместе со своей жизнью проживал как бы еще четыре: вместе с Василием поступал, а потом учился в университете, вместе с Тамилой переживал ошибку, проскочившую через корректорский заслон в газету, даже вместе с Музой примеривался стать художником. Все это было тогда, когда был жив Сашка, когда он любил ее. Никто не узнает, как надрывается ее сердце обидой и болью за Сашкину измену, которую ей никогда уже не разгадать. А ведь как любили они друг друга, ничего не загадывая, ничего не боясь впереди. И все же Сашкина любовь была героической, ему приходилось быть белой вороной в мужской стае. Но почему «белой вороной»? Может, таких «белых ворон» сотни, тысячи и десятки тысяч? Их ведь никто никогда не считал. А на виду одни трепачи, несчастные прыгуны, незадавшиеся мужчины. Оттого они и утверждаются так бездумно: порхай, радуйся жизни, срывай цветы удовольствия. А вот медицина на стороне жен, утверждает, что тяготеют к единственному браку, к одной женщине наиболее умственно развитые и физически полноценные мужчины. Сашка ей не изменял. Если бы такие, как Сашка, изменяли, человеческий род давным-давно забыл слово «любовь». Люди просто бы жили, добывали пищу, размножались и не знали бы не только любви, но и ревности. Как куры.