Сашка говорил:

«Как хорошо, что ты никудышная хозяйка. От этого мы хорошо и дружно живем».

Она не верила и ждала подвоха.

«Ну-ну, для чего позолотил пилюлю? Что же тут хорошего?»

«Прежде всего то хорошо, что у тебя нет орудия власти. Уж ты бы над нами повластвовала, уж ты бы помуштровала, если бы была образцовой хозяйкой».

«Но хоть на троечку я хозяйка?» — спрашивала Тамила.

«На четыре с минусом», — серьезно отвечал Сашка.

Иногда говорил за столом и его слышали дети:

«Купи мне, Тамила, на день рождения торт. И чтобы я один сел за стол и съел его один». Или: «Если тебе, Муза, будут давать в детсаду что-нибудь сладкое, так ты уж не забудь меня, принеси половинку». Торт ему одному съесть так и не довелось, а Муза таскала, пачкала карманы половинками пирожков с вареньем и обсосанными леденцами.

Иногда он забывался и говорил при детях Тамиле:

«Я как увидел тебя в первый раз, так и понял: ну все, мне крышка, за этой вожатой побегу на край света. Хотя никакого затмения не было, сразу увидел: борщ варить научится, но это будет ее последний взлет. Предел. Носки стирать, пуговицы пришивать буду себе сам». И стирал, и пришивал, а когда она ему это делала, не забывал изумляться и благодарить.

Каждый день он говорил ей о своей любви. Совсем мало было дней, когда было не до признаний. И когда он говорил ей о своей любви, то всегда приплывало к ней и обдавало своим теплом их первое лето.

Она была вожатой у октябрят, а он воспитателем в старшем отряде. Ее горком комсомола послал, а он проходил в лагере студенческую практику. Идут октябрята по дорожке, а навстречу им пионерский отряд, и Таня с Сашкой идут тоже навстречу друг другу. А после отбоя Таня свой отряд с воспитательницей оставляет, а он — с вожатой, и бегут они к реке. Тепло, тихо, луна на небе. «Как хорошо, Сашка! Посмотри, как прекрасно!» Но нашлась мерзавка, завистница, моралистка, донесла об этих встречах начальнице лагеря. Та прискакала темной ночью прямо на берег, выставила указательный палец: «Ты и ты, чтобы утром вашего духа здесь не было!» Сашка не дрогнул: «Мы не пропадем, — сказал он начальнице, — нас поймут люди и оправдают. А вот вам, когда опомнитесь, будет стыдно всю жизнь». Начальница потом говорила: «Я бы их простила, но у этого студента столько гонору, да и девчонка наглая, слезинки не выронила». Начальница не поленилась, послала письмо в Сашкин институт и в школу, которую тем летом закончила Таня. Сашку вызвали осенью в комитет комсомола и там сказали: «Почитай, что о тебе написала одна образцово-показательная ханжа…» Школа, слава богу, тоже не стала портить жизнь своей выпускнице.

Он не дожил полгода до их серебряной свадьбы. Тамила не стала отмечать эту дату. Даже детям о ней не сказала. Что дети. У них своя жизнь. Муза на фабрике, выдает в кладовке пуговицы, а зарплату относит художнику Володе. Василий написал статью о свидетелях. Страдал, произносил дома речи, пока статью не печатали, а напечатали — и затих. Ничего в мире не случилось после его статьи. «Не раздалось, — как сказала Муза, — даже тихих непродолжительных аплодисментов». Игорь наконец нашел себе работу, странную, неожиданную для всех, наперекор своим способностям и планам. Хотел в специальную школу-интернат, к трудным детям. Тамила не решалась спросить, почему не пошел туда: не взяли или передумал? В таких случаях интуиция не подводила ее, знала: спрашивать не надо. Но она с тревогой смотрела, как Игорь, вернувшись с завода, спит, не раздеваясь, на старом диване, потом через час-полтора просыпается, идет в ванную, моется, потом ест, смотрит телевизор. Со стороны кажется, что он смотрит, на самом же деле он не слышит ни единого слова. Влюблен, думает о Кире Васильевне. Они все влюблены. И все, по мнению Тамилы, неудачно. Одна Алена чего стоит. А этот ангел-гений Никита? С Кирой Васильевной полегче, она замужем. Но это ей, Тамиле, кажется, что учительница замужем и потому неопасна. Единственное, что утешало Тамилу, — молодость ее детей. У них первая любовь, а она ни у кого не бывает последней. Неужели пройдет время и Тамила будет вспоминать о своих волнениях с улыбкой?

Появилась привычка: когда становилось очень одиноко, шла к Луше. У Тамилы никогда не было такой беспечной подруги, как эта всегда веселая, готовая все объяснить, всех оправдать Луша. О себе Луша однажды сказала: «Есть люди-трубы, люди-скрипки, а я — погремушечка». Тамила попробовала ее утешить: «Ну что вы уж так о себе…» Луша не дала себя пожалеть: «А никто еще не доказал, что погремушечка нечто менее ценное, чем труба или барабан».

«Погремушки нужны детям, — думала Тамила, — может, я от горя и растерянности впадаю в детство и утешаюсь Лушей?» Ей становилось стыдно за такие мысли, с какой стати она Лушу ставит ниже себя, какое у нее на это право? И все-таки чувствовала свое превосходство, свою более крепкую жизненную основу. Оправдывала Лушу: бытие определяет сознание, все-таки она даже в театре живет на задворках, кто она там — да почти никто. И этот ее дом — как проходной двор. И люди, приходящие сюда как в собственную квартиру. Они были высокого мнения о себе, на самом же деле ничего собой не представляли. Больше всего в себе и в других они ценили оригинальность и были в этом большими знатоками. Это был по-детски разноцветный веселый мир, но однажды Тамила чуть о него не разбилась. Разговор зашел о Никите.

«Я знаю, что он талантлив, — сказала Луша, — но талант еще далеко не все. Надо много труда и удачи, чтобы талант заблистал, оправдал, так сказать, себя».

«Что-то вы слишком строги сегодня, Луша, — заметила Тамила, — конечно, труд — это важно, но талант важней, талант — чудо, божья милость, самый щедрый дар природы, талант — редкость».

Луша не согласилась.

«Не преувеличивайте, — сказала она, — все дети, которым удалось избежать яслей и всяких там садиков, талантливы».

Вот так. Живешь-живешь и что-нибудь услышишь.

«А при чем здесь садики?» — уже догадавшись, что имела в виду Луша, спросила Тамила.

Луша, видимо, сообразила, что брякнула о яслях и садиках, Тамила может обидеться: когда трое детей, садики наверняка спасение.

«Я не о всех детях, — стала оправдываться Луша, — и потом, есть прекрасные детские сады с иностранным языком, бассейном, великолепными музыкальными занятиями. Я имела в виду другое: детскую стадность, эти группы, прогулки парами, неразвитых воспитательниц».

«Никита не ходил в детский сад?»

«Естественно», — Луша была смущена, ей было неловко таким ответом принижать Тамилу, но ничего другого она сказать не могла.

Тамила замолчала. А что скажешь? Сидел в этой огромной захламленной комнате маленький мальчик, листал подаренные книжки, играл подаренными игрушками, подбегал к звонившему телефону или к двери, скучал, случалось, плакал от одиночества и вырос талантливым. А эти питавшиеся по часам, наедавшие розовые щеки, спавшие после обеда в общих спальнях, хором певшие песни и парами шагавшие по соседнему скверу, выросли бездарями? Растеряли в коллективном житье свою индивидуальность? Да, так считала Луша. И не она одна.

И еще был случай, когда Луша обидела ее, даже оскорбила. Высыпала из мешочка на стол цветные камешки, приговаривая «топаз», «аметист», «кошачий глаз», и вдруг сказала Тамиле:

«Только не просите, из этого я ничего не дарю».

У Тамилы и в мыслях подобной просьбы быть не могло, поэтому Лушино предупреждение бросило в краску.

«С чего вы взяли, что я могу попросить?»

«Да так, слетело с языка, — спохватилась Луша, — привычка сработала, есть такие, которые просят. А есть, знаете, такие, что могут и украсть».

А она считала Лушу по-детски беспечной и доверчивой.

«Мы еще мало знаем друг друга, — сказала Тамила, — и вам неизвестно, что жизнь была ко мне слишком щедра. Не камешки, а богатство мне выдала. А потом спохватилась: за что ей одной столько?»

Луша понимающе улыбнулась:

«Да, да. И все-таки эти камешки во все века украшали женщинам жизнь».