— Если бы ей Лилька рубль или два платила за своего Георгия, — говорила Регина, — она бы ее не позорила.

— Как это «рубль или два»? — не понимала я.

— А так, — отвечала Регина, — такие люди, как наша хозяйка, только деньги знают. Она ведь не мораль блюдет, а страдает, что за нарушение этой морали ей ничего не обламывается.

Хозяйка сдавала две комнаты: одну в доме, другая была пристроечкой с отдельным крылечком и входом. Это Лилька так говорила: «пристроечка», «крылечко». Она все вокруг себя тогда ласкала словами, даже хозяйку иногда называла «хозяечкой».

В комнате, которая сдавалась в доме, жили мы, две учительницы, две выпускницы педагогического института, но с разных факультетов. В институте мы не знали друг друга, а тут свело нас под одной крышей как сестер. Соседку мою звали Региной. Она была резкая, прямая, рубила сплеча, но не всегда, а под настроение. Когда настроения не было, становилась «глухой». «Глухие» — это те, кто все слышит, но не подают голоса. А Лилька была из отряда «битых за свое доброе». Встречаются такие среди молодых: их учат, пинают, высмеивают, а они переморгают унижение и опять за свое — опять душа нараспашку, опять готовы, кому надо и не надо, сочувствовать и помогать. Мне Лилька была ясна с первого взгляда. На ней прямо было написано: «Ну кому еще помочь?» И еще она в то время была как опоена своей пристроечкой. Все время что-то там мыла, скребла, вытрясала. И на языке у нее постоянно крутилось: «В моей пристроечке…»; «Сижу это я на своем крылечке…»

Каждое утро она выходила на свое шаткое крылечко: оглядывала двор, долго смотрела на наше окно, ждала общения. Никого не дождавшись, шла в огород и там бродила вдоль забора, собирала разные травки. Потом стучалась к нам и входила, держа перед собой букетик мелких ромашек или стебельки каких-нибудь худосочных травок. И у каждой травки была длинная аттестация. Лилька сочиняла ее на ходу, и звучала она гладенько, убедительно. Все целебные травы, кроме здоровья, приносили людям еще и счастье. Регина не поддавалась, а я клала под подушку полынь, пила заваренную мяту, но ничего счастливого не случалось, хотя и плохого тоже.

Хозяйка наша с особым прищуром глядела на букетики в руках Лильки, говорила:

— Я знаю, Лилька, какая тебе трава нужна — заговорная. Хочешь Георгия навек приворожить. Лучше подумай, кому он, кроме тебя, нужен…

Лилька обращалась взглядом к нам, ждала защиты; не дождавшись, отвечала:

— Я на эту тему ничего говорить не буду.

Хозяйка обижалась:

— На тему! Тут такая тема, что без всяких слов понятна. Не первый год на свете живем. Хочешь мужика удержать — не травкой его завлекай, а мяса с картошкой ему нажарь, четвертинку на стол поставь, даже если и непьющий.

Лилька смеялась: была уверена, что хозяйка шутит. А мы с Региной думали: может, Георгий вегетарианец или леченый трезвенник?

— Да он заплачет, если я ему хоть маленькую рюмочку налью, — говорила Лилька, — его даже от бутылок, которые в витрине за стеклом, передергивает.

— А как он насчет сигарет? — спрашивала Регина. — Что-то мне, Лилька, кажется, что он покуривает, дымом сигаретным иногда из пристроечки тянет.

Лилька вздрагивала и глядела в ту сторону, где была калитка. Но Георгия там не было, и она, успокаиваясь, говорила Регине:

— Это я раньше курила. А теперь не курю. Я Георгию слово дала.

Георгий приходил не каждый вечер. Но всегда в сумерках в пристроечке была настежь открыта дверь, и Лилька появлялась на крыльце принаряженная, в широкой юбке, в белой кофточке, готовая в любую минуту отправиться гулять, или в кино, или уж не знаю, куда они еще ходили. Иногда Георгий приходил поздно. Я видела из глубины комнаты, как идет он по плитам дорожки, тощий, напряженный, с темным решительным лицом, похожий на парламентера, и не могла его представить ни в какой иной обстановке. Казалось, этот человек существует только в одной ипостаси — идущим в лунном свете по широким плитам дорожки. И на этих бесконечных плитах он почернел, словно обуглился.

Георгий появлялся каждый раз в одном и том же костюме — темно-сером, выглядевшем новеньким, с острыми стрелками на брюках; рубашка и галстук тоже были как новенькие и тоже говорили о строгом характере Георгия. И еще у него, кажется, был портфель, но я не помню, какой. Портфель должен был быть, в чем-то же он приносил свои жалкие угощения — раскрошенную халву, сухое печенье, плавленые сырки? Он словно специально выбирал такие невыразительные дары, чтобы Лилька не обольщалась его щедростью и своей будущей сытой жизнью. Утром Лилька приглашала меня на «доедки», и я не могла удержаться:

— Он что — жмот? Или ему где-нибудь со скидкой продают эту заваль?

Лилька смеялась.

— Он непрактичный. Он ничего не видит, ему вообще что угодно можно положить в пакет и взвесить.

Сама она себя считала практичной. Купила на рынке живую курицу:

— Сделаю сациви. С грецкими орехами.

Рыжая важная курица сидела в корзинке и все это слушала.

— Но, Лилька, курицу же надо зарезать. Ты это сможешь?

Лилька вздрогнула, сжала губы и свела глаза, словно что-то увидела на кончике носа.

— Купи в магазине уже зарезанную, общипанную, — посоветовала я, — а эту продай кому-нибудь, а то хозяйка вас обеих выпроводит.

Впервые я увидела Лильку растерявшейся.

— Никому никогда не говори больше «зарезанную», «общипанную», — сказала она, — я, например, никаких кур вообще больше есть не буду.

Рыжую курицу она ночью подбросила в чужой двор, где были куры.

— Я бы ее на базар отнесла, продала, — сказала. — Но там же ее купят и сразу зарежут, а здесь, может, еще поживет.

— Но ты, когда ее покупала, о чем думала?

— О сациви, — у Лильки голос дрожал от расстройства, — такая пустоголовая. Отдельно все это у меня было — курица, сациви и Георгий.

Потом она схватилась за голову и закачалась, как от непоправимой беды:

— Дурная моя голова, никогда я не стану умной.

— Что случилось? — всполошилась я..

— Я ведь все деньги, что мне Георгий дал, на эту курицу потратила.

— Займешь у Регины. А в другой раз будешь сначала думать, потом кошелек открывать.

— Я уже Регине должна, — сказала Лилька, — у нее на сапоги отложено. А ты умеешь копить?

— Нечего пока копить. — Мне не нравилось Лилькино легкомыслие: то умирала от горя — ах, дурная моя голова, — то как ни в чем не бывало говорит уже о другом. — А Георгий тебе много денег дает?

— Откуда? — удивилась Лилька. — Он же на твердой зарплате, у него ни квартальной премии, ни приработков.

Вечером я сказала Регине:

— Вот ты Лильке одалживаешь и не думаешь о том, что ей потом отдавать. И этот Георгий… Ты не узнала, что там у них за история?

— Хозяйка доложила, — сказала Регина, — работали вместе в гостинице. Он — бухгалтер, она — горничная. Ну и погорели.

— Жене, что ли, стало известно?

— Да уж довели до сведения. В общем, он Лильку с работы снял, эту конуру нашел и поселил.

— Страшно, — сказала я. — Жена ведь может и здесь их выследить, устроит скандал, и хозяйка всех нас отсюда попросит.

— А тебе как бы хотелось?

Я не очень поняла вопрос Регины, но ответила:

— Мне бы хотелось всемирной чистоты и честности. Чтобы ни один муж не обманывал свою жену, а уж если обманет, то чтобы огонь наказания принимал на себя. А то Лилька тут прячется, дрожит, жена там где-то плачет, страдает, сам Георгий тоже не от хорошей жизни почернел и усох. А кто виноват? Получается, никто.

— Не будь ханжой, — посоветовала Регина.

Ханжой быть не хотелось. А вот выяснить, кто прав, кто виноват, надо было.

— Регина, но ведь Лилька ведет себя, как падшая женщина.

— О господи, — Регина и глаза прикрыла, так ей противно стало на меня смотреть, — где ты всей этой муры наслушалась? Наверное, считаешь себя лучше Лильки раз так в двести? Знаешь что, давай не будем об этом, а то поссоримся.

Я не боялась ссоры. Пожалуйста! Хоть на всю жизнь. Умри, но не давай поцелуя без любви, поссорься с лучшими друзьями, но не отступись от правды. А правда была в том, что все губили глупую Лильку, а больше всех Георгий своей так называемой любовью.