Регина мне как-то сказала, что ей с детства надоела бедность, со школьных бесед обрыдла духовная красота, которая выше физической. Так хочется быть хорошо одетой, что года на два-три пошла бы работать в какой-нибудь буфет или вагон-ресторан. И вот я от обиды, от злости, а более всего от вынужденности и утром, и вечером сосуществовать с ней на двенадцати квадратных метрах обратила доверчивость Регины в свое оружие.

— Ладно, — сказала мне тогда Регина, — ты у меня еще вспомнишь этот вагон-ресторан, ты у меня еще попляшешь, как жаба на сковородке!

— На раскаленной, — подсказала я.

Регина, преподававшая географию, редко прибегала к образам в своей речи, и «жаба» родилась, видимо, от крайнего негодования.

Похолодало той осенью в конце октября. Неожиданно и резко. Днем было тепло, а ночью ударили заморозки. Лилька постучала на рассвете в нашу дверь, вошла, накрытая одеялом, села на стул, отбивая зубами дробь. Был седьмой час, и я уступила ей свою постель.

— Ложись. Мне уже пора вставать.

И Регина поднялась. Хмуро, но с сочувствием смотрела на Лильку. Потом мы втроем пили чай. Лилька сидела в моей постели, обложенная подушками, разрумянившаяся, и взгляд ее светился радостью.

— Так хорошо, девочки, как у родной мамы.

— Ты, Лилька, какая-то беспечная, — сказала я, — как с луны свалилась или как та стрекоза, которая лето красное пропела. Как ты зимой будешь жить в своей пристроечке?

Лилька махнула рукой.

— Радиатор масляный куплю. Или можно печку сложить. Надо с хозяйкой поговорить.

— А деньги откуда? У Георгия возьмешь? И не стыдно? — сказала я. — Давно тебя, между прочим, хочу спросить: почему ты у Георгия деньги берешь, почему не работаешь?

Лилька померкла. Отставила чашку с чаем, легла и натянула одеяло до подбородка.

— Не привыкли слушать правду, — я сердилась и на Лильку, и на молчаливую Регину, — у всех у вас на словах одно, а на деле мещанские идеалы — модно одеться да любовь с кем попало закрутить, хоть со стариком, хоть с женатиком.

По всем правилам должна была подать голос Регина, я и ее пристегнула, но она, как прежде бывало, стала «глухой».

Лилька сказала:

— Ну чего ты сердишься? Какая тебе разница? Я же временно не работаю. А раньше работала в гостинице. А потом пришлось уйти.

Вот он, тот момент, когда я все узнаю.

— Георгий женат?

— В том-то и дело, — ответила Лилька, — разве бы я здесь жила, разве бы мы прятались?..

— А жена знает?

Лилька даже вздрогнула, такой это был страшный вопрос.

— Ну что ты! Как это возможно? Если бы она знала, ни его, ни меня в живых бы давно не было.

Мне тоже стало страшно. Своим признанием Лилька втягивала меня в орбиту своей преступной связи с женатым мужчиной. Жена, способная убить мужа и его возлюбленную, не пощадит и тех, кто был с ними рядом. Она пришлет в школу письмо. И на собрании кто-нибудь пригвоздит меня словами Бруно Ясенского: «Бойтесь равнодушных. Это с их молчаливого согласия…»

— Лилька, — сказала я, — неужели у тебя с Георгием такая любовь?

— Какая? — откликнулась Лилька. — Откуда я знаю, какая у нас любовь?..

В воскресенье Георгий не приходил, и мы с Лилькой, спасаясь от осенней тоски, которая особенно тягостна, когда за окном разграбленный осенний огород, голые яблони и хмурое небо, бежали со своей окраины в центр города. Бывали дни, когда мы до обеда успевали посмотреть три фильма в трех разных кинотеатрах. Меня поражало в Лильке умение радоваться малой удаче. Помню, как потряс меня ее смех, когда нам однажды в самую последнюю минуту удалось купить с рук билеты.

— Чего смеешься?

— От неожиданности. Это же представить только: в кассе — шаром покати, а нам прямо с доставкой: не надо ли?

Печку в пристроечке должен был сложить родственник хозяйки. Договаривался с ним Георгий, а деньги для оплаты он оставил Лильке. Ни ему, да и никому не пришло бы в голову, что Лилька может потратить эти священные, «печкины деньги». А она потратила, купила себе зимнее пальто. Это было много раз уценявшееся зеленое пальто с желтым синтетическим воротником. Лилька прямо из магазина понесла его в срочную химчистку, и пальто засияло своими красками, стало новей новенького. Мы с Региной, когда узнали, на какие деньги оно появилось, рассвирепели:

— Ну, знаешь, у всякого легкомыслия есть предел. Ты же не голая, у тебя есть старое пальто. Да и кто это покупает такой уцененный зеленый кошмар? Подумала бы о Георгии, не по твоей ли милости он вышагивает в мороз в курточке на рыбьем меху?

Лилька от наших слов залилась слезами, стала умолять, чтобы мы заняли на печку у хозяйки, будто себе, а она потом частями отдаст. Но мы ее не щадили:

— Где ты возьмешь эти части? Опять у Георгия?

Мы довели ее до того, что утром она сложила свое ненаглядное пальто и побежала с ним по комиссионкам. И конечно же его там не взяли. Выручила Лильку хозяйка. Видимо, слышала наши с Региной разговоры. Пошла к Лильке в пристроечку и заявила, что денег за печку не возьмет, вроде бы как дарит она Лильке эту печку. Мы тогда с Региной посчитали, что хозяйку посетило здравомыслие: печка-то будет ее собственностью, чего же Лильке платить? — но оказалось, что хозяйка пожалела Лильку. Она нам так и сказала:

— Жалко мне ее стало. Вы вот осуждаете, а ей ведь тоже охота и пальто себе купить, и то, и се.

Неизвестно, что насочиняла Лилька про «печкины деньги» Георгию, но он однажды появился у нас на пороге и заявил:

— Я пришел вам выразить свою благодарность за Лидию. Конечно, пальто не высший сорт, но на те деньги ничего другого и нельзя было купить.

Конечно, нам надо было спросить: за что же благодарность? Но не спросили, а потом уже было поздно. И Лилька сделала вид, что визит Георгия к нам для нее — полная неожиданность.

Жизнь наша накатывала свою колею, и мы уже знали многие выбоины ее и кочки. Мы больше не ссорились с Региной, и я уже, как она, выдергивала рейсфедером свои брови, превращала их в нитку. Лилька к нам еще больше приблизилась: мы часто вели разговоры о любви, о счастье, о превратностях жизни. Лилька в те дни чуть не устроилась на работу в столовую, и Георгий попросил меня сходить к заведующей, забрать Лилькино заявление.

— Прямо какой-то феодал, — возмущалась Регина.

— Он сам себе кажется великаном, — поддакивала я, — стоит только посмотреть, как он идет по двору, словно возьмет сейчас наш дом со всеми нами и положит к себе в карман.

В один из вечеров я столкнулась с Георгием возле калитки. Мне показалось, что он меня ждет, потому что сразу спросил:

— Вы не забыли мою просьбу?

Я забыла, но признаться в этом не могла и кивнула, что помню.

— Я взял в школе справку, что Лидия закончила восемь классов и по многим предметам аттестована за девятый.

Я вспомнила: он просил меня определить Лильку в вечернюю школу.

— Но она ведь нигде не работает. Вечерняя школа — неправильное название, а правильное — школа рабочей молодежи, то есть работающей.

— Я это знаю, — ответил Георгий, — вот и надо согласовать работу с учебой. Учеба для Лидии должна стать первым делом, а работа на этот период — второстепенным.

Устремления его были самыми благородными, но чего же он тогда так напуган? Я увидела его испуганные глаза и подумала: «Никакой не феодал, а трусливый, маленький, бесталанный человек; заморочил голову несчастной бесхарактерной Лильке, назвал все это любовью, и теперь оба мучаются от своей неустроенной жизни».

На работу и в школу рабочей молодежи Лилька пошла перед Новым годом. Мы с Региной употребили все свое учительское влияние, чтобы ее приняли с таким опозданием. А работать Лилька устроилась в камеру хранения заводского общежития. Лилька отправлялась туда после обеда, а училась с утра, и не каждый день, а четыре дня в неделю. Теперь уже Георгий редко бывал в пристроечке, хотя каждый день провожал ее после работы до наших ворот, и они там стояли под фонарем, как влюбленные старшеклассники. А потом Лилька шла одна по темному двору, опустив голову, и было видно, что ее зеленое пальто с желтым воротником не зря куплено на «печкины деньги». В нем Лильке было тепло, и она даже на ходу во дворе расстегивала его, чтобы в своей пристроечке сразу снять и повесить на плечики.