Печка быстро нагрелась, уголь был крупный, с блеском — антрацит. Хозяйка не поскупилась. Но все равно в комнате еще долго было холодно, и у Лильки шел пар изо рта, когда она говорила.

— Сначала я не поверила, когда он сказал: «Я ничем тебе больше помочь не могу, все зависит только от тебя». Слово с меня взял, что буду учиться, не брошу школу. Я сначала подумала: очередные проповеди, ученье — свет, а неученье — тьма, — а он бросить меня, оказывается, собрался. Письмо прислал.

— Дай письмо.

— Нет, — Лилька лежала на спине и смотрела в потолок. — Письмо я сохраню. Когда у меня будет своя комната, под стекло его вставлю, окантую, тогда приходи и читай.

— Может, врача тебе вызвать, бюллетень взять, а то ведь неприятности за прогул будут.

— Не надо, — ответила Лилька, — я с одной договорилась, она меня подменит. Сегодня за меня подежурит и завтра, а там суббота, воскресенье, я и очухаюсь.

Но она не пришла в себя и через неделю. Теперь уже я ее поджидала вечером. Регина спала, а я глядела из темной комнаты на сверкающий в лунном свете снег на нашем дворе и ждала, когда появится на дорожке из плит Лилька и побредет в свою пристроечку. Иногда я ложилась спать и не знала, пришла Лилька очень поздно или совсем не приходила. Утром я о ней не вспоминала, утром у меня было много забот, из которых главная — не опоздать в школу.

Жена Георгия окликнула меня в школьном дворе, и как раз в тот момент, когда все у меня было рассчитано до минуты: зайти в учительскую, раздеться, взять журнал, а тут уже и звонок.

Женщина говорила тихо, но требовательно, а у меня даже минуты для нее не было.

— Мне надо с вами поговорить. Выслушайте меня.

— На перемене, пожалуйста, через сорок пять минут, — ответила я на ходу и услышала за спиной:

— Только не забудьте. Я вас буду ждать. Я от Георгия.

Она сказала: «От Георгия», но я сразу поняла, что это его жена. Что-то было у них общее, не похожее, а именно общее — какая-то строгость в облике. На ней был пуховый платок и длинное черное пальто. Но оттого что была она худа и сапоги носила на высоченных каблуках, это ее длинное, ничем не примечательное пальто выглядело элегантным. Лица я не рассмотрела, но это было лицо без косметики, с узкими сухими губами.

На уроке я глядела на Тоню Гладкову спокойно, без опаски. Время от времени мой взгляд говорил ей: все, что происходит, не детского ума дело, без тебя разберемся. И на часы я поглядывала спокойно. С чего вообще я раньше так боялась этой жены? Пусть она меня боится и волнуется. Это же ее муж заблудился в двух соснах. А я всего-навсего — классная руководительница их дочери. Я так и сказала жене Георгия, когда на перемене мы встретились с ней в вестибюле. Мы остановились у окна, напротив вешалки, и никто не обращал на нас внимания. Это так было обычно: учительница и мать ученика в вестибюле, и обе с печальными лицами.

— Я хочу вас сразу предупредить, — сказала я, — что во всей этой истории меня больше всего заботит Тоня.

Фразу эту я приготовила заранее. Жена Георгия посмотрела на меня вопросительно:

— Я не поняла, о чем вы сказали?

— О вашей дочери. О Тоне.

Женщина смотрела на меня растерянно, глаза ее округлились и посветлели.

— У меня нет детей.

Теперь была моя очередь удивляться, но я уже предчувствовала какую-то большую беду.

— Вы жена Георгия?

— Да.

Она была старше меня почти вдвое. Но я была учительницей, и это нас как бы уравнивало.

— Я вас слушаю, — сказала я. — У нас мало времени. Скоро опять будет звонок.

Женщина зачем-то развязала платок, опустила его на плечи, словно он давил ей шею, мешал говорить, и произнесла:

— Передайте Лидии, что Георгий Иванович в больнице. Вот адрес.

Она протянула мне белый листок, сложенный пополам, и заплакала. Мне показалось, что она специально развязала платок и опустила его на плечи, чтобы потом спрятать в него лицо.

— Не плачьте, — сказала я, не понимая, почему она плачет и что это за адрес, написанный на белом листочке.

В эту минуту раздался звонок, и мы расстались. На середине урока я вдруг увидела на своем столе белый листочек, сложенный пополам, развернула и прочитала: «Улица Захарова, 18. Городская железнодорожная больница, онк. корпус, палата 5, Гладков Георгий Иванович». И все остановилось, лишилось прежнего смысла. Белые воротнички, красные галстуки, снег за окном, воробьи на голых деревьях, и слова, которые выводила девочка белым мелом на черной доске, — все отделилось друг от друга. В этом распавшемся мире можно было совершать какие угодно поступки и говорить любые слова.

— Ребята, — сказала я. — Я сейчас уйду. Мне нужно уйти. Делайте что хотите, только не кричите и не выскакивайте в коридор.

Я не знаю, как они себя вели без меня. Я забыла о них тут же, как вышла из класса. Я не поехала в школу рабочей молодежи, куда сегодня утром направилась Лилька. С запиской в кулаке я пошла на улицу Захарова в больницу, и больше всего меня тогда занимал вопрос: почему Георгий находится в железнодорожной больнице? Может, он был когда-нибудь железнодорожником? Может, он даже водил поезда, а потом была авария с человеческими жертвами и он переменил профессию? Теперь я знаю, что самую большую беду помогают пережить такие вот вопросы. Они выплывают неизвестно откуда и, требуя ответа, отвлекают и успокаивают.

В онк. корпусе был предобеденный час. Красавица дежурная сестра в пепельных кудрях, с перламутровым лицом старинной куклы сидела за перегородкой. Из-под белого халата выбивалось что-то розовое, пушистое, ласковое, что только и подобало носить такой изнеженной девице.

— Скажите, у кого я могу узнать о Гладкове Георгии Ивановиче?

Сестра очнулась, посмотрела в лежащий перед ней список и крикнула, глядя в узкий коридор:

— Гладкова из пятой позовите!

Я обмерла. Я совсем не была готова к такой скорой встрече. Я даже подумала, что мне нужен не Георгий, а врач, с ним мне надо поговорить. Это же больница! Перед Георгием я просто не имею права появляться с пустыми руками. Но он уже шел ко мне в вишневом стеганом халате, и я издали увидела его похудевшее лицо и поредевшие на темени волосы. Он улыбался, и я впервые обратила внимание, какие у него крупные, белые, красивые зубы.

— Спасибо, — сказал он, — давно не виделись.

Мы сели здесь же, в приемном покое, на скамью с высокой спинкой. Красавица сестра сказала мне вполне серьезно:

— Только вы его нам на обед не опоздайте.

Даже при ее неземной красоте это было слишком. Мы с Георгием посмотрели друг на друга, как два близких человека, и улыбнулись.

— Еще один аргумент в пользу учения, — сказал Георгий.

— И все-таки красота — страшная сила, — возразила я.

Мне хотелось погладить его плечо и голову, но даже сейчас, когда он был более временный на земле, чем все остальные люди, я не посмела этого сделать, чтобы не выдать своей жалости. А он, наверное, не хотел пугать себя и меня. И мы стали врать друг другу.

— А почему это вас занесло в железнодорожную больницу?

— Так гостиница же, в которой работаю, железнодорожная.

— И надолго вас забрили?

— Сюда только попади. Но я отказался от операции.

— Напрасно. Надо доверять врачам.

— Я доверяю. Только они не очень на операции настаивали.

— Хотите, я с ними поговорю?

— Не надо. Да они с вами и разговаривать не будут. У них первый вопрос: кем вы приходитесь больному?

Мы говорили больше часа. И ни слова о Лильке. Подошел врач, молодой, полный, с животом-горой, на котором халат еле сходился, положил свою большую руку на плечо Георгия и увел его с собой. И я не могла даже крикнуть вдогонку: «Так приходить Лильке или не приходить?» Почему-то я думала, что на это должно быть разрешение Георгия.

Регина сказала:

— Не смей Лильке говорить. Его жена специально адрес принесла, это ее такая месть: вот вам за вашу любовь!

— Нельзя так, Регина. Вспомни Каренина. Перед лицом смерти даже он простил.