Я не ждала, что их будет двое, и все мои восторги, направленные Марине, — боже, как выросла, какая стала красавица, — сразу перемешались с заботой: чем же мне вас угощать, теперь просто обеда маловато. Я оставила Томку с гостями, а сама помчалась в магазин за пирожными и шампанским.

По дороге у меня, конечно, было время подумать: куда ты несешься, какое шампанское? Пришла дочка твоей бывшей квартирной хозяйки, а ты устраиваешь себе какой-то экзамен на гостеприимство. Никто ее, во-первых, с кавалером не ждал, а во-вторых, совсем не обязательно тебе, матери, пить вино в таком окружении, хоть и называется вино шампанским. Но где там! Гости были не просто гостями, а посланниками из того недоступного, удивительного мира, имя которому — театр, и все мои здравые мысли отступили.

Марина понятия не имела о моем карточном позоре, да и вообще дети за родителей не ответчики. Эта девочка, выросшая в доме, где съедался за день огромный чугун борща, сидела за столом как принцесса. Я не знаю, портила или украшала ее лицо косметика, скорей всего, она не играла никакой роли. Потому что синий цвет глаз, форму головы, длину шеи не изменишь никакой косметикой. А вот слова и даже голос можно приобрести. Марина говорила тихим, вкрадчивым голосом. Этим голосом она мне с порога подарила царственный комплимент: «Вы живете просто, мило и современно». После этого она меня не видела. И Томку она, по-моему, не видела, и этого, которого с собой привела, — Фила. Томка что-то не переставая рассказывала ему, а он глядел на нее с такой добротой, с таким пониманием, какие мог изобразить только очень способный актер, играя идеального старшего брата. Марина же изображала из себя балерину, которой нельзя ничего есть, а кругом такие яства, такие соблазны. А может, они ничего такого не изображали, а просто я на них обиделась, потому что для меня за этим столом не оказалось места. В прямом смысле это место, разумеется, было, я сидела, как и они, на стуле, ела и пила, но на самом деле они меня к этому столу не подпустили. Мне трудно это объяснить тем, кто такого никогда не испытывал. Происходит это в одну секунду: была, была нестарым человеком, тридцати восьми лет, и вдруг превратилась не то чтобы в старуху, а в чучело или в пустое место. Мы тоже, как говорится, были молодыми, тоже избегали на своих празднествах старших, но здесь происходило совсем другое, здесь я принимала гостей. Почему же они посадили меня в ящик, как любила говорить Томка, и задвинули? И тогда я стала спасаться единственным способом, самым унизительным, но тогда я этого не знала: сообщила гостям о своей докторской, которая уже написана и на носу защита, о монографии, которую я с удовольствием бы им подарила, но осталось всего четыре экземпляра, неприкосновенных, для расклейки, так как обещано переиздание. «Знаете, кому раздарила книгу? В основном администраторам гостиниц, когда ездила в командировки. Чтобы дали номер получше». Я кое-чего своим хвастовством добилась. Фил спросил: «Какая у вас тема?» — «Декабристы». Фил поставил точку: «Вы молодец».

Если бы! Если бы я была молодцом, я бы отвела от Томки эту напасть в замшевой курточке. Я бы нашла слова, я бы его сразу развенчала. Но я опоздала, спохватилась, когда на Томкином лице уже плавала зачарованная улыбка, а глаза сияли. Единственное, на что меня тогда хватило, — это отодвинуть от Томки бокал с шампанским и беспечным голосом сказать: «Этого ей на дом не задавали». Фил продолжил: «Бедные дети, ничего-то им нельзя, все-то им еще рано».

Томка уже два года боролась за свою личную неприкосновенную жизнь. Борьба шла с переменным успехом. Когда Томка терпела поражение, то начинала меня упрекать. Звучало так: «Другие матери все отдают своим детям и не лезут к ним в душу»; «Я уже не та Томка, какой была недавно, и хватит меня поучать…» Под такое настроение она покупала общую тетрадь и на ее обложке выводила фломастером: «Дневник». Этот дневник она не прятала. Лежал он, как провокатор, в открытую на столе и добивался своего: я его читала. Была надежда, что в нем будут подробно изложены Томкины претензии ко мне и к жизни, но дочери моей еще не был доступен анализ жизненных явлений. Ее внутренний мир довольствовался декларациями: «Сегодня начинаю новую жизнь!»; «Наташа права: Веня Сидоренко — серая личность, любить такого — впадать в непоправимую ошибку». Я собирала эти дневники и сохранила. В каждом из них были заполнены две-три страницы. Если к ним относиться всерьез, читать анализируя, то вывод напрашивался неутешительный: моя дочь год от года глупела. Потому что в первом дневнике написано: «Люди должны собраться и договориться, что войны больше не будет. Надо всем объяснить, что и так все умирают. Так ведь лучше же умереть в старости, чем в молодости или в детстве». А через три года: «Мама никак не поймет, что не умеет жить. Почему-то у всех есть французские сапоги, а у нас «тепленькие», «удобненькие» за 62 рубля, из магазина». Меня эта запись убила: купила две пары сапог, действительно теплых и удобных, заплатила сто двадцать четыре рубля, и это — «не умею жить»?! Не выдержала и написала сбоку: «Дурочка! Приглядись! Неужели у всех французские сапоги?» Но Томка эту запись не читала, иначе бы она не смолчала: «дурочка» даже в ласковой форме — обида непереносимая.

Конечно же Томка, переполненная впечатлениями от воскресного застолья, должна была взяться за дневник. Она и взялась. На этот раз это была ярко-розовая амбарная книга, название которой Томка заклеила белым квадратиком, написав на нем такое ставшее уже родным слово «Дневник».

Это был особый дневник — Томка его прятала. Неумело, без навыка. Он лежал в пыли в узкой щели под шкафом. Изредка, намотав на палку мокрую тряпку, я уничтожала там пыль — так был обнаружен дневник.

Впервые я не смогла сразу раскрыть его. Нет, не благородство меня на этот раз остановило. Я с детства знала, что чужие дневники читать нельзя. Но это чужие! А какой такой чужой дневник может быть у родной дочери? Да и сама Томка, в общем-то, приучила меня читать свои дневники, бросала их где попало, да и секреты в них были мне все известные. А этот, спрятанный под шкафом, хранил в себе нечто зловещее.

Это была катастрофа, и виновата в ней я была сама: зачем было писать Полине, какое прошлое, какие воспоминания, о чем? О том, как они тебя грабили? Хотела убедиться, что тот, кто ограбил один раз, ограбит и во второй, и в третий? Думала, что грабят только имущество, деньги? Не знала, что есть еще более страшный грабеж, когда уводят среди бела дня твоего ребенка? Руки у меня дрожали, и я очень долго не могла раскрыть эту пунцовую книгу. Ничего, я соберусь с силами, я прочитаю спокойно все, о чем написала Томка, и буду действовать. Я уже не та овечка, которая жила в Тарабихе! Я спасу свою дочь! Пойду в театр, вытащу на свет божий этого хорошо подстриженного служителя Мельпомены, я спрошу: думаете, это не преступление — влюбить в себя пятнадцатилетнюю девчонку, думаете, влюбленность в таких потасканных типов приходит к молоденьким дурочкам сама собой? Так вот, я вам сейчас открою глаза, я вам объясню, как это называется… Кажется, я унаследовала талант своей матери — угрожать.

Теперь понимаю, что все эти волнения были просто паникой, страхом за Томку. Я не успокоилась, читая ее записи, но это уже была другая тревога.

«…Ему не везет. Мама сразу это почувствовала и назвала его неудачником. Марину она тоже отнесла к этой категории. Какое счастье, что она не знает всей правды о Марине! Я не знаю, побежала бы мама в милицию или нет, но уж родителей Марины подняла бы на ноги. Мама вообще представляет жизнь как школьную тетрадку: постарался, написал правильно и красиво — получил пятерку, а насажал клякс, наляпал ошибок — и никого не вини, сиди и любуйся на справедливую двоечку. Некоторые родители измеряют жизнь своей молодостью: «Вот мы в наше время…» А мама — «другими». Эти таинственные «другие» живут где-то рядом, и вся их жизнь — пример сплошного благородства. «Вот другие такого бы себе никогда не позволили». В общем, этот дневник надо засунуть куда-нибудь далеко и надежно (любую новость она перенесет, только не ту, что я ее вижу насквозь). Так вот, дорогая мамочка…»