Дунина отодвинула от себя прочитанные листки и, глянув на дверь, сама себе сказала: «Только бы он сейчас не вошел, только бы дал мне собраться с мыслями».
Две сотрудницы отдела писем, сидевшие в одной комнате с Дуниной, подняли головы, и на их лицах отразилось тревожное ожидание.
— Неужели у него что-нибудь получилось? — спросила одна.
— Чудес на свете не бывает, — ответила за Дунину вторая.
А Дунина молчала. И когда вернулся Валера и робко сел на стул у двери, Дунина по-прежнему безмолвствовала. Тогда Валера спросил:
— Почему вы молчите?
Дунина глядела мимо него. Это был окаменевший от безмерного разочарования взгляд. Наконец она очнулась и произнесла:
— Зачем вы издевались надо мной? Это непостижимо. Вы же архитектор. Зачем вам понадобился Вознецов?
— Это не мне, — опустив голову, ответил Валера, — это Аля так напечатала. А я не вычитал после машинки и отдал вам. Если можно, Дуняша, говорите мне по-прежнему «ты».
— Нет-нет, — Дунина даже вздрогнула, — никаких «ты», никаких больше Дуняш. Вы не только надо мной издевались, вы нас всех унизили. Как прикажете понимать вашу комедию с телефоном, когда «она» вам сообщала «я приехала»?
— Это ваша комедия, — ответил Валера, и в его больших глазах появились тоска и обида. — Вас было много, я же один, трудно одному идти против коллектива. Но если вас интересует мое мнение, мне этот розыгрыш не нравился.
Дунина вышла из-за стола и, скрестив руки на груди, стала медленно ходить по комнате. Сотрудницы отдела писем, умирая от любопытства (что там такого понаписал Валера?), сидели не дыша, не смея ни о чем спрашивать. И Валера сидел у двери на стуле как сфинкс, не моргая, и взгляд его уже ничего не выражал. Он ждал суда Дуниной, но не догадывался, что суд этот будет скорым и неправым.
— Зачем вы прикидывались несчастным в своей личной жизни? — спросила Дунина.
Валера молчал.
Тогда не выдержала одна из сотрудниц, работавшая в этой комнате, и крикнула:
— Зачем вы морочили нам головы своей любовью? Вы, женатый человек, отец и так далее! Зачем вам надо было прикидываться?
Валера ответил:
— Я не прикидывался. Я действительно люблю вас всех, люблю вашу профессию, я ведь мечтал когда-то стать журналистом. Я не смогу, наверное, это объяснить, но я люблю газету страстно, как другие мужчины иногда любят охоту или рыбную ловлю.
— Не интересничайте, — оборвала его Дунина, — человек, который любит свою жену, предан своей семье, не будет искать счастья на стороне, хотя бы даже в редакции.
— Будет, — возразил Валера, — это несчастный, задерганный, приниженный в семье мужчина не будет, а такой, как я, будет.
— Ну что ж, — Дунина расцепила руки и развела их в стороны, — вот все и выяснилось. Теперь все ясно.
— Если бы, — возразил Валера. — В том-то и беда, что ничего не ясно. Никто не хочет радоваться чужому счастью, все хотят сочувствовать. Прямо подавай убийство из-за угла или черную измену.
— Убийство — из другой оперы, — сказала Дунина.
— Почему же, — продолжал возражать Валера, — убить можно не только человека, можно убить и радость, и надежду, и даже талант.
Дунина с опаской поглядела на Валеру: надо же, какой оборотень, еще вчера был такой лапочкой, такой обожатель, а сегодня как заговорил! Неужели это рассказ с ним сотворил такое? Так ведь нет же рассказа. Предупреждали ведь его: не говори «гоп», пока не напечатался.
— Давайте перейдем к делу, — сказала Дунина, — никто ваш талант убивать не собирается, мне даже понравился рассказ…
— Какая разница, — не стал ее слушать Валера, — понравился — не понравился. Рассказ-то не напечатаете. И я знаю даже почему — не газетный. Стирают, жарят, какая-то рыба, какой-то Гусев. Все заземлено, сплошной бытовизм.
— Да, — подтвердила Дунина, — именно бытовизм.
— Жаль, — вздохнул Валера. — Мы ведь с вами когда-то спорили о равноправии. Когда же я показал в рассказе равноправную семью, вы обиделись.
— Я не обиделась — я разочаровалась, — сказала Дунина. — А сейчас до свидания, нам надо работать.
И Валера ушел. Красиво ушел. Поднялся со стула, поклонился Дуниной и произнес:
— Это ужасно, Дуняша, что вы променяли блеск сцены, музыку, свою легкость и воздушность на деятельность в вечерней газете. Здесь в самую пору сидеть бы мне или такому, как я. Прощайте, Дуняша.
Валера ушел из редакции навсегда. Рассказ остался у Дуниной. Нет, она его не погребла в своем столе. В тот же день рассказ прочитал редактор. Он не говорил о том, что рассказ не получился, он слово в слово повторил Валерино предсказание — не газетный, все заземлено, сплошной бытовизм.
Валера больше в редакцию не приходил. Постепенно его стали забывать. Только когда на последних страницах других газет мелькали рожденные в зоопарке звери и всякие гиганты грибы, кто-нибудь говорил: «У нас тоже была занимательная информация. Помните: лось в городе, муравьи в январе… А сейчас в январе у нас только огурцы да помидоры. Как будто кого удивишь зимой парниковыми овощами».
ДРУЖЕСКИЕ ЗНАКИ
В этот раз он дождался ее во дворе, выскочил, словно вынырнул со дна морского, и крикнул своим противным, заносчивым голосом:
— Никакая вы не художница! Художники не ходят на работу, у них мастерские, а вы художница от слова «худо»!
Он ничего не добавил к тем оскорблениям, которыми осыпал ее при каждой встрече, и Татьяна Павловна, опустив на землю сумку с картошкой, сказала:
— Не надрывайся. Бесполезно. Все уже знают, что ты за фрукт, никто не прислушивается к твоим крикам.
Мальчишка был неврастеником, это уж не иначе. И семья, в которой он рос, была наверняка неблагополучной. Впрочем, раньше надо было выяснять, кто он и откуда. Но раньше она была от него без ума. Звонила приятельницам: «Послушай, что он сегодня изрек…» Мечтала: будет у внука Николаши старший друг. Много надежд возлагала и вырастила себе врага. Страшного врага, которого ничем не проймешь. Всегда он будет прав, всегда люди станут на его сторону, а она всегда будет не права: с кем связалась, с ребенком?
— Передайте своему Николаше, — кричал мальчишка, — что из него выращивается парниковый огурец.
Она уже не раз зарекалась втягиваться в разговоры с ним: пусть кричит что хочет, но всякий раз нарушала зарок. И сейчас: как это можно было смолчать?
— Почему это огурец? Придумал бы что-нибудь поумней.
Мальчишка стоял посреди двора и нахально глядел на нее.
— Огурец! Огурец! Вы его лучше отведите к майору Травочкину. Он вам из него человека сделает.
Татьяну Павловну, как всегда, потянуло спорить, но она вовремя вспомнила, чем такие споры заканчиваются.
— Ладно, Змей, когда-нибудь пожалеешь о своих словах.
— Не пожалею. И Николашу вашего парникового дразнить буду, и вам проходу не дам.
— Мерзавец, — тихо сказала Татьяна Павловна, сожалея, что опять втравилась в разговор.
— А вы еще раз в милицию сходите, пожалуйтесь. Там ведь в тот раз не очень вас заметили. В школу сходите, к директору, он управу найдет на меня.
Татьяна Павловна почувствовала головную боль.
— Сжалился бы ты над нами, отстал бы, забыл навсегда.
— Не надо было лезть, — ответил он тоже тихо и глядя в сторону, — не надо было лезть с дружескими знаками.
В тот день она вот так же, с тяжелыми сумками, шла из магазина. Город благоухал яблоками. Их продавали на улицах прямо с лотков. Они были красивы и дешевы. Все несли яблоки, и у нее в руках были две полные сумки. Они оттягивали руки, но радовали своей красотой. И мальчишка лет двенадцати, остановившийся перед ней как вкопанный, не испугал, а обрадовал:
— Ух, какие яблоки! Дали бы одно яблочко.
Она выбрала самое большое, с засохшим листком на черенке. Мальчик помотал головой.
— Это не возьму. Это несите домой. Дайте какое-нибудь средненькое.