В ответ лишь послышался тихий смущенный смех.
Валера охранял в очереди свою семью, закрывая ее собой, и лишь изредка из-за плеча кидал настороженные взгляды. На них, впрочем, особенно не глядели, а так, мельком, поглядывали и при этом мысленно возмущались: кто это, интересно, пускает такие бездарные сплетни? Жена горластая! Сын десятиклассник! Жена была милой, спокойной женщиной, это ведь сразу видно. И сын никакой не десятиклассник, а лет двенадцати, шустрый такой мальчуган. В очереди стоять он не привык, переминался с ноги на ногу и фырчал, как жеребенок. А Валера стоял как столб. Сначала взгляды, которые он бросал из-за плеча, были настороженными, потом какими-то вызывающе-провокационными: ну чего вы мнетесь, давайте, разоблачайте меня!
Семья Валеры со своими тарелками и стаканами с компотом расположилась в дальнем углу буфета. За столом у них пустовал один стул, и его заняла машинистка Аля. Подошла и как ни в чем не бывало села. Пришлось Валере познакомить ее с женой.
— Это одна из самых трудолюбивых и грамотных сотрудниц редакции Алевтина Георгиевна, — представил он Алю.
Повторяя потом эти слова, Аля удивлялась: «Кто бы мог предположить, что он знает полное имя и отчество какой-то машинистки!»
То, что Валера боялся свою жену, теперь увидели все.
— Видимо, когда-то в молодости он изменил ей, — говорила Аля, — она об этом узнала, и с тех пор он на всю жизнь напуган.
— У нас в доме, послушайте, какой был случай. Жена утром на работу, а муж — художник, на работу не ходит, творческая личность — сразу на балкон и на бельевую веревочку вывешивает свою маечку и прижимает прищепкой. Знак соседке, что жена отчалила, вход свободен. Ну и, естественно, по истечении времени возникает во дворе вопрос: что это, как жена из дома, маечка все сушится на балконе да сушится? И, что тоже естественно, кто-то делится этим наблюдением с его женой…
— А вот это уже не естественно, это подлость. Такие вот подлецы своими доносами разбивают семейную жизнь.
— Ну уж нет: подлец все-таки тот, кто изменяет, а не разоблачает измену.
Страсти закипали, Валеру с его семьей в пылу спора позабыли, с Валерой все было ясно: он обожает нас, потому что не любит свою жену. Вопрос всех волновал почти абстрактный: может ли мужчина быть верным всю жизнь одной женщине, своей жене?
В понедельник Валера как ни в чем не бывало появился в редакции с ворохом своих заметок. И тут же одну из них — «Назвали Джульеттой» — о рождении в зоопарке маленькой слонихи — отнесли в секретариат, чтобы поставить в номер. А тут в отдел заглянула Дунина, увидела Валеру и принародно объявила:
— Валера, твоя преданность газете нашла самый высокий отклик. — И она пояснила, что редактор просил его написать рассказ страницы на три в воскресный номер.
Валера замер, он понимал, какую честь ему оказывают.
— Я напишу рассказ, — ответил он, — на три страницы. Мог бы и на четыре и на пять. Но газета есть газета, сколько ей надо, столько и напишу.
Дуниной не очень понравилась такая самоуверенность, и она сочла нужным слегка охладить Валерин пыл:
— Не говори «гоп», пока не написал.
Кто-то добавил:
— И пока не напечатал.
Все посчитали, что теперь Валера долго уж не появится, будет писать-переписывать, часами сидеть над одной строчкой, создавая свой однодневный шедевр для воскресного номера. Но он пришел через два дня, нарядный, как в праздник. Бежевый пух на его голове золотисто сиял, а большие выразительные глаза источали радость и довольство собой. Впервые Валера не заглянул сразу в машбюро, не послал своего восторженного взгляда Але, а также не поинтересовался, на месте ли пребывает фотокорреспондент Инна Уточкина. Возможно, Валера и к Дуниной не зашел бы, если бы она не была передаточным звеном между ним и редактором.
— Вот, — Валера положил перед Дуниной три страницы, схваченные в левом углу скрепкой, — написал. Можете читать, а я пока выйду. — Но он не сразу вышел, остановился в дверях и сказал: — Не знал, что это так страшно, когда твой рассказ читают.
Дунина поощрительно кивнула ему: молодец, Валера, чтобы ты ни написал, все-таки написал, притом быстро, с верой в талант, которого у тебя нет, откуда ему быть. Она не обиделась, что в этот свой приход Валера не вспомнил о ее прошлом, не пожалел славу, музыку, блеск, которые она променяла на редакционные будни. Она понимала его состояние и, отодвинув в сторону все другие бумаги, принялась читать рассказ. Он назывался:
Всем известно, что воскресенье — день отдыха. А куда дела девать? Есть-то охота, и белье постирать надо. Поэтому герой этого рассказа жарит сейчас рыбу, а жена его стирает. Они оба архитекторы. У них есть сын, который в данный момент не жарит, не стирает, а учит стихотворение. У них в понедельник будет в школе пушкинский вечер. «Погиб поэт, невольник чести, пал, оклеветанный молвой…» Сын учит стихотворение Лермонтова, а сам ждет звонка от Гусева. Хорошо бы написать: «А сам ждет звонка от Маяковского…» Но у них в классе нет однофамильцев великих поэтов, есть, правда, Лобачевский, но с ним сын не дружит. К тому же тот, первый, Лобачевский не был поэтом, а это уже все другое, даже если ты великий математик, создатель неевклидовой геометрии.
«Погиб поэт, невольник чести…» — учит сын, а у матери его в это время падают с лица в ванну капли пота. Она любит свою архитектуру и не любит домашнюю работу, поэтому тоже чувствует сейчас себя невольницей чести. Чести семьи. Если сын и муж выкатятся в понедельник из дома в грязных рубашках, людская молва ее не пощадит. Вообще-то «большое» белье относит в прачечную муж, простыни, пододеяльники и прочее. И другая домашняя работа у них поделена: вот и сейчас муж жарит рыбу, а она стирает. Если бы не пушкинский вечер, сын тоже включился бы, но он к завтрашнему дню должен знать длинное стихотворение назубок, поэтому его не отвлекают. Он отвлекается сам. Хоть дверь на кухню закрыта, а окно там открыто, запах горелого масла проникает в комнаты.
— Папа, — кричит сын, — у меня глаза выедает твоя рыба! Сейчас придет Гусев, а у нас как в шашлычной.
— В шашлычной благоухает барашком, — отзывается отец, — а у нас всего-навсего как по четвергам в студенческой столовке.
Мать выглядывает из ванной и говорит в сторону кухни:
— Скажите, какая эрудиция. Ты уверен, что рыбный день по четвергам?
— Ты этого не помнишь, — отвечает муж, — потому что жила дома, а не в общежитии. А я все свои студенческие годы ел по четвергам рыбу в столовках, а теперь вот жарю ее сам.
И тут раздается ехидный голос сына:
— А зачем? Чтобы мне выело глаза и я завтра провалился на вечере с невыученным стихотворением?
— А ты не учи! Перескажи своими словами, и достаточно. Между прочим, в твоем возрасте я знал это стихотворение не из-за какого-то вечера, просто знал, прочитал и запомнил наизусть с первого раза.
Сын делается похожим на мать, глядит на отца с любовью и упреком, и отец смягчается.
— Ну, может быть, не с одного раза, а с двух или трех… Но все-таки я был способней тебя.
— Зато я более умелый и терпеливый в хозяйственных делах, — говорит сын и идет на кухню. Там он убавляет огонь на газовой плите и говорит отцу: — Помнишь, как ты в прошлом году рис вместе с пакетом запустил в бульон?
Они оба какое-то время смотрят в глаза, друг другу, потом сын становится к плите и начинает жарить рыбу, а отец приносит книгу и читает стихотворение вслух, чтобы сын запоминал с голоса. У сына сковородка не чадит, мука не сыплется на пол. Выложив зажаренную рыбу в миску, он перед новой порцией смывает сковородку холодной водой.
— Может, тебе стать поваром? — говорит отец.
— Не отвлекайся, — отвечает сын, — это серьезный вопрос, мы его обсудим как-нибудь не спеша.
Рыба готова. Отец закрывает книгу. И жена в это время уже сложила отжатое белье в таз и ведро. Можно нести белье во двор, там для сушки специальные столбы с веревками. Но у жены для этого никаких нет уже сил. Да и прическа у нее превратилась в какой-то лохматый кулек, лицо красное, и платье на животе мокрое.
— Я полежу, — говорит она мужчинам и ложится на диван в проходной комнате, — когда придет Гусев, предупредите меня, я спрячусь.
Сын и отец тоже устали и потеряли интерес к стихам и разговорам. Сын отрезает два ломтя хлеба, кладет на них горячие куски рыбы, и они с отцом стоя, вздыхая от усталости, едят.
— Вкусно? — спрашивает отец.
— Мечта поэта, — отвечает сын.
И тут в прихожей раздается звонок. Приходит Гусев. Ему тоже дают хлеба с рыбой. И жена, наспех причесавшись, появляется на кухне и тоже ест хлеб с рыбой.
— Вкусно? — спрашивает она у Гусева.
— У вас всегда все вкусно, — отвечает Гусев.
Потом все пьют холодный чай, потому что пить хочется, а ждать, когда он станет горячим, не хочется.
Сын и Гусев уходят. Жена переодевает платье, красит губы и глядит на ведро и таз. Ведро вручает мужу, и они идут во двор.
— Какой у нас сегодня трудный день, — говорит жена.
— Не столько трудный, сколько серый, невыразительный, — отвечает муж.
Так они говорят вслух, а про себя думают: «Господи, хоть бы еще было в жизни много-много таких вот серых, невыразительных, счастливых дней».