Назавтра в полдень мне принесли телеграмму: «Умоляем забрать Евгения уходим маршрутом Карелию подробности письмом Тамара Борис». Родных детей мы всегда идеализируем, а уж на расстоянии особенно. Но я живо освободилась от этих идеальных чувств: какое свинство, какая толстокожесть! Своего четырехлетнего сына они могут величать хоть по отчеству, но как можно присылать такую телеграмму? Что за маршрут? Какая в нем надобность? И главное, когда они туда уходят? В конце дня я уже летела в Вологду, потом ночью звонила из райцентра в село, где находился знаменитый монастырь. Узнала, что Томка и Борис уже отбыли, а «мальчик, кажется, у бабушки Федосеевой». Разъяренная беспечностью родителей «мальчика», не дожидаясь утра, я двинулась под светлым северным небом в сторону села. Ни страха, ни даже малого опасения, что заблужусь или могу встретить в пути зверя или недоброго человека, не было. Была тихая, спокойная добрая дорога, ведущая в такой же добрый спокойный край.

Отпуск у меня был оформлен на четыре дня, и через два дня мы с Женькой ходили из дома в дом и прощались со стариками, живущими там. Почти в каждом доме жили еще студенты художественных факультетов. Дачным бытом не пахло. Царствовала старина: монастырские строения, разрушенная ветряная мельница на окраине села, старушки, вязавшие на порожках из белых катушечных ниток воротники и салфеточки. Женька был тут, по всей видимости, беспризорным, его все знали, зазывали в гости: «А иди сюда, Женечка, глянь, чего тебе покажут».

Томка и Борис с легким сердцем бросили его, потому что еще не знали, какая он надежная защита. А я это почувствовала. Мы летели с ним в самолете, он спал у меня на коленях, а я думала: «Ну что бы я сейчас делала, если бы не ты? Прилетим домой, позвонит Анна, а я ей скажу: давай быстрей выкладывай, что там у тебя, а то мне Женьку купать надо, утром ведь ему рано в детский сад».

Но Анна не позвонила в день нашего приезда. Назавтра я позвонила ей сама.

— А, это ты? — сказала Анна. — Рада тебя слышать.

Я опешила: неужели она не заметила, что меня не было дома?

— Ты не звонила? А то ведь меня не было. Летала за Женькой. Представляешь: бросили ребенка и умотали в Карелию.

Анна не удивилась и вообще не выказала никакого интереса к моим новостям.

— У меня выварка на плите, — сказала она, — течет уже, наверное, со всех концов. Я тебе перезвоню.

Но не перезвонила, и еще два дня не было от нее ни слуху ни духу. Я не выдержала, позвонила сама:

— Что происходит, Анна?

— А, это ты? Извини, у меня в прихожей почтальон — я тебе перезвоню.

Через полчаса я позвонила ей снова.

— Ушел почтальон? Что случилось?

— А чего ты ждешь? Что, по твоим расчетам, должно случиться?

— Перестань болтать. Что с Кирой?

— Она не вернулась в ту ночь домой. Они вдвоем улетели на съемки.

Я не знала, что на это сказать, и спросила:

— Значит, он написал сценарий, а не пьесу?

— Кто? — в свою очередь спросила Анна.

— Ну, этот Дориан, Якуб.

— Забудь о нем. И о нас забудь. Обо мне, о Кире. Отстань от нас! — Анна выкрикнула все это злым хриплым голосом.

— Я-то отстану. Но и ты уж, пожалуйста, в свои истории меня больше не втравляй!

Мы опять поссорились. На этот раз, я была уверена, навсегда. Но не вышло. Через две недели вернулись Борька с Тамарой, и вечером того же дня Томка сказала:

— Жалко Киру. Ты не знаешь подробностей?

Сердце мое екнуло в предчувствии беды.

— А что с ней?

— Она в больнице, — сказала Тамара, — глотнула что-то, отравилась.

— Ерунда, — запротестовала я, — быть такого не может. Ты была у нее?

— Завтра пойду, — сказала Тамара. — Странно, что Анна тебе об этом ничего не сказала.

Мне не показалось это странным: когда приходит настоящая беда, не до рассказов. Жаль только, что настоящая беда иногда рождается из выдумки — из любви без любви, из желания воспарить над прозой жизни, из дурацкого письма из Калахари.

— Не могу во все это поверить, — сказала я, — она же умный человек, и если уж говорить правду, то ведь ее никто не обманывал.

— Не надо так, — попросила Тамара. — Ее спасли, она чуть не умерла. И потом, какая разница: тебя обманули или ты сам обманулся…

Разница была, но я уже боялась спорить. И с Томкой, и с Анной, со всеми.

ЛОСЬ В ГОРОДЕ

Валера появлялся в редакции раз в неделю, и со всех сторон неслось: «Привет, Валера!», «Как жизнь, Валера?» Никому в голову не приходило, что неправильно сорокалетнего почтенного мужчину с большими выразительными глазами называть Валерой. Был бы какой-нибудь живчик, высохший стрючок — куда ни шло. Но этот вышагивал степенно, поворачивал голову медленно, и каждый, кто впервые слышал, как его окликают, без одобрения отмечал: ничего себе Валера.

Первым делом Валера направлялся в отдел информации, там оставлял свои заметки и уж оттуда начинал обход редакции. Определенного маршрута у него не было. То он сразу заходил в машинописное бюро и с порога посылал зачарованный взгляд старшей машинистке Але, то пересекал вдоль длинный коридор и объявлялся в отделе литературы и искусства. Там заведующей была бывшая балерина, человек суровый и чересчур обидчивый. Она не терпела никаких комплиментов даже со стороны старых критиков и театроведов, самый невинный мадригал молодого поэта ввергал ее в ярость. А вот Валера мог говорить ей все, что взбредет в его большую, покрытую бежевым пухом голову.

— Дуняша, — говорил он (фамилия заведующей была Дунина), — я страдаю. Я не могу примириться с тем, что вы сидите здесь, в этой вечерней газете. Бросили сцену, променяли славу, музыку, блеск — на что, на вот эту работу?

— Валера, не дури мне голову, — улыбаясь, отвечала Дунина. — Какой блеск? Какая сцена? Я кандидат наук. Я уже двадцать лет как не танцую.

— Мне не надо этого знать, — отвечал Валера, — и никто не должен догадываться, что вы кандидат наук. Этим пусть размахивают тщеславные дамы, которые всю жизнь соревнуются с мужчинами. Почему это, Дуняша, некоторым женщинам надо обязательно унижать мужчин? Догнать их, перегнать и этим самым унизить.

— Борьба за равноправие, — объясняла бывшая балерина. — Принять закон — это еще не все. Потом долго, долго надо еще этот закон утверждать. А мужчинам разве обидно?

— Не думаю, — отвечал Валера, — просто возникают вопросы: зачем, например, женщинам разрешили выжимать штангу? Тяжело ведь и вредно.

— А тащить после работы тяжеленные сумки с продуктами им не тяжело? Или, может быть, не вредно?

Тема эта была бесконечная и очень острая, но они никогда не ссорились. Валера обожал Дунину и не мог на нее сердиться, и она ему все прощала и никогда не обижалась.

В комнате кроме Дуниной сидели еще две сотрудницы из других отделов. Валерино обожание распространялось и на них, но, конечно, в меньшей степени, чем на Дунину. В редакции вообще не было сотрудниц, не охваченных Валериным вниманием. Он улыбался, и в глазах его появлялся какой-то мальчишеский восторг, когда видел старшую машинистку Алю; и наоборот, отводил глаза и смущался, когда сталкивался с красавицей Инной Уточкиной, фотокорреспондентом и поэтессой, которая свои фотоэтюды нередко комментировала своими же стихами. Каждая из них высекала из Валериного сердца особые, только ей предназначенные искры, и ни одна не загораживала, не затеняла другую.

Иногда среди женщин возникал о нем разговор. И был он таков:

— Нам хиханьки, а представьте, что эта сторона Валериной жизни открылась бы его жене?

— А ничего бы не случилось. Страшна одна соперница, она же разлучница. А когда нас столько, то мы как бы взаимоуничтожаемся.

— Я была в командировке, и в одном совхозе мне показали птицефабрику. Огромное количество кур в клетках, и поверх этих клеток бродит один-разъединственный петушок. И я вспомнила Валеру.

— Ничего себе ассоциация. Нет-нет, наш случай другой. У Валеры жена — мегера. Вот он и отдыхает душой среди нас. Мы для него не женщины, а просто добрые люди.