Мы с Любочкой, когда я к ней приходила, вели разговоры про любовь. Начинался разговор с чтения писем Любочкиного возлюбленного. У Любочки был целый ящик этих писем. Довольно большой ящик из-под посылки, у которого крышка вертелась на гвоздике.

Возлюбленного своего она называла Инженер. Он ей писал: «Чудо мое зеленоглазое! Мой далекий, затерявшийся в океане необитаемый остров!» И еще он вот такое писал: «Ну что, солдатик, что, мой гренадер побитого войска, что за упреки?» Наверное, когда он писал Любочке письмо, то представлял себя царем природы, таким заповедным львом, которого вздумала любить бедная овечка, не подозревающая, что на свете существует обман. Я сказала однажды об этом Любочке, и она согласилась со мной.

— Эти письма — один из вариантов его жизни. Он проигрывает его, воображая себя, может быть, и львом. В клетке. И письма его — это рычание могучего существа.

Меня ее слова смешили, я смеялась, и Любочка в удивлении поднимала брови.

Познакомились они в Свердловске, когда приехали в университет на свою первую сессию. В конце третьего курса он ей сказал, что женат и есть двое детей. Любочка не ждала такого признания и завалила экзамены. Он ей прислал письмо: «Не надо так переживать, мой отважный кораблик! Пусть волны до небес, пусть гром и молния, мы еще спляшем на берегу и посмеемся над прозой жизни». Два раза в месяц от него приходили письма. Любочка читала их и складывала в ящик, а он ее письма прочитывал на почте и сразу отправлял в мусорную урну.

— Он подлец, — сказала я Любочке, — даже если бы он женился на тебе, то лучше бы от этого не стал. Неужели тебе нравятся его письма?

— Нравятся, — ответила Любочка. — Тут есть один секрет, которого ты не знаешь: такие слова прекрасны только для тех, к кому они обращены. А ты не суди так строго людей, а то у тебя чуть что, сразу подлец или идиот.

Любочка все это говорила грустным голосом, и спорить с ней было невозможно. Конечно, легко человека, которого ты не знаешь, обозвать подлецом, но надо ли?

Любочка была одинока и часто зазывала меня к себе. Я засиживалась у нее допоздна, иногда ночевала. Я уже привыкала, что у меня есть подруга и как бы второй дом, и тут Любочка выливала на меня ушат ледяной воды: встречала меня на крыльце и говорила: «Приходи в другой раз. Сегодня у меня гости». А иногда и того хуже: «…Сегодня я что-то не в настроении». Я уходила с глазами, полными слез. Конечно, телефона у нас не было, ходили мы друг к дружке когда вздумается, но разве так можно?

Я обижалась на Любочку всерьез, давала себе клятву: больше к ней — ни ногой! После работы шла к Анне Васильевне, хотя той, окруженной своим семейством, было не до меня. Маленькие сыновья перед сном носились как угорелые, родственница Тоня поглядывала на меня с упреком: тебя только тут недоставало. Анна Васильевна была занята, готовила ужин. Когда я входила на кухню и говорила: «Давайте помогу», — Анна Васильевна отмахивалась: «Пришла в гости и будь гостьей, отдыхай». И я отдыхала: читала старые журналы, рассматривала альбом в плюшевой зеленой обложке. Фотографии в нем были любительские, некачественные, но очень подробно рассказывали о молодости его хозяев. Анна Васильевна и муж ее — у костра, на лыжне, на рыбалке, просто без всякого фона, обнявшись. Муж у нее был красивый, представительный и справедливый человек. Все в доме обожали его и почитали. Сыновья под его взглядом усмирялись, а жена его Анна Васильевна вспыхивала румянцем. Она кричала ему из кухни: «Не смей ничего жевать, не перебивай аппетит!» Потом несла еду на стол, и я видела, что она переодела блузку, причесалась и попудрилась.

Я очень любила этот дом и его вечерние застолья вокруг сковороды с жареной картошкой, с белыми плоскими тарелками на красной клеенке. Покойно здесь было, тепло и надежно, пока не приехал дед Анны Васильевны.

Дед был стар, даже ветх, но не сдавался. Рубил во дворе березовые чурбаки, выкладывал поленницу. Я не появлялась несколько дней, дала ему время, чтобы освоился на новом месте. Анна Васильевна даже сказала мне в редакции:

— Так нельзя: ходила, ходила и вдруг как умерла, даже страшно.

— У вас теперь настоящий гость…

— Приходи, — не стала она меня слушать, — и больше, пожалуйста, не прибедняйся.

Я пришла к ним в воскресенье утром. Мальчики бегали по двору с деревянными ружьями и саблями.

— Кто это вас так вооружил? — спросила я, уже зная ответ.

И не ошиблась, они дружно выкрикнули:

— Дед сделал!

Тут я его и увидела: симпатичный такой дедок с узкой бородкой. Кольнул меня глазом и отвернулся, чем-то я ему сразу не понравилась.

В доме в тот день ждали гостей и даже меня нагрузили работой. Анна Васильевна с мужем лепили на кухне пельмени, а мы с Тоней затопили колонку в ванной, выкупали мальчиков и сами по очереди вымылись. Потом ванную занял дед, мылся долго, вышел оттуда багровый, как поздний помидор, сел в кресло и захрапел.

Когда пришли гости — две семейные пары с детьми, — Анна Васильевна поставила на середину стола дымящуюся чашу, и все занялись пельменями, под них и разговором, а я вдруг ни к селу ни к городу вспомнила свою однокурсницу Варьку, ее несчастного сыночка Жана, которого она отдала в Дом ребенка, и слезы подкатили к моим глазам. «Ты что?» — взглядом спросила меня Анна Васильевна, сидевшая напротив.

— Пельмень горячий схватила.

Варькина жизнь была полной противоположностью жизни этих людей, собравшихся за столом. Семьи у нее не было, а из родни — одна тетка, державшая ее из милости. И надо же было этой дурной Варьке влететь в историю, родить ребенка. Когда она родила, мы всей группой приходили к окнам ее палаты. Напротив родильного дома был городской пионерский лагерь, и мы там проходили педагогическую практику. Однажды кто-то из наших принес белый халат, я надела его и пробралась к Варьке в палату. Она лежала заложив ладони под голову, бледная и похудевшая, улыбнулась мне и отодвинула к стене ноги, чтобы я села.

— Не вешай нос, Варька, — сказала я ей, — мы выбили тебе через профком материальную помощь.

— Я тетку боюсь, — сказала Варька, — приходи в тот день, когда меня будут выписывать.

Я пришла. И тетка тоже явилась. Она взяла младенца на руки и, когда мы вышли из проходной, направилась с ним к трамвайной остановке.

— Давай возьмем такси, — сказала ей Варька, — у меня деньги есть, мне материальную помощь выдали.

— Лучше бы тебе голову новую выдали, — ответила тетка.

Я так явственно увидела в своих воспоминаниях Варьку, что даже вздрогнула, когда вместо Варькиного лица передо мной оказалось лицо хозяина дома. Муж Анны Васильевны глядел на меня вопросительно, а я ему даже объяснить не могла, что я не на него загляделась, а в свое прошлое.

За столом не стихал разговор. За окном планировали с деревьев желтые листья. Разговор шел о будущей посевной. Дед рассказывал об агрономе своего колхоза, который скоро догробит хозяйство, потому что действует по-правильному, в ногу с наукой и руководящими указаниями.

— Вы, батя, об этом лучше бы без шуточек, — сказал ему хозяин дома. — Как это, поступая по-правильному, да угробить дело?

— А очень просто, — отвечал дед, — только я тебе рассказывать не буду. Никому стариковская наука не нужна, даже родным детям.

— Так уж и не нужна? Всем до единого? — Сын делал вид, что обижается.

Но дед был крепкий орешек, он на эту сыновнюю обиду не поддался.

— Ешь пельмени, — сказал он, — и гостям подкладывай. А меня не утешай, не прикидывайся хорошим сыном. Хороших детей не бывает.

Кем-то был крепко обижен старик: то ли своими детьми, то ли вообще молодыми. Анна Васильевна принесла самовар, стали пить чай, но тут в соседней комнате кто-то из детей разрыдался и все поспешили туда. Только я и дед не тронулись с места, остались вдвоем за столом.

— Ты, значит, Анечкина подруга? — спросил дед.

— Да. Она моя заведующая. Мы работаем вместе.

— Так вот что я тебе скажу, подруга, только ты не обижайся. Ты когда с семейной женщиной дружишь, то на мужа ее в оба глаза не гляди.