Вот ей бы, самое правильное, помолчать.

— Это кто тут мне советы дает задним числом?! — Катерина вспыхнула и перешла на крик. — Это что же делается? Я что, сразу после войны в загс побежала? Или закон такой был — вдовам замуж не выходить? Кто тогда про вдов думал? А как, значит, льготы стали давать, почетом окружать, так меня в сторону? За что? За то, что троих солдатских детей вырастила? Что на старости лет счастья захотела, да вместо него черного обмана пригоршней зачерпнула? За что? Нет, вы мне ответьте, где, в каком поле я свои права потеряла?

Все молчали — понимали, что лучше перемолчать; тогда она выкричится и уйдет, не за руки же выводить. И Катерина поняла, что больше ей ничего не скажут, поправила платок, одернула кофту и пошла к двери. Толкнула ее плечом и, чтобы очередь в приемной и те, что остались в кабинете, и видели и слышали ее, остановилась в проеме двери и выкрикнула напоследок:

— Изменщица! Любуйтесь, люди добрые, на изменщицу! Ивану я изменила! Так и передайте тем, кто еще не знает!

В очереди никто и бровью не повел. Кто ее не знал? Да все знали. Если надо было кого пристыдить, поставить на место, говорили: «Что ты кричишь, что ты честность наводишь, ты не Катерина». И дом, в котором она жила, был у всех на языке, что-то вроде местного ориентира. «Как дойдете до Катерининой хаты в две краски — голубую и зеленую, так оттуда прямиком на станцию или на большак, если надо автобусом».

В райцентре за послевоенные годы почти все люди сменились. Кто помер, кто съехал, а кто по нескольку раз уезжал и возвращался. Только Катерина ни с места, как родилась тут, так и живет. Ездила, конечно, и в областной центр, и в Москве два раза была, и к дочке в Сибирь наведывалась, но чтобы совсем уехать, такого и в мыслях не было. Злые языки и на этот счет ее не щадили: мол, кому она нужна, где еще уживется? Считалось, что детям своим, проживающим в городах, она не нужна, а выносить ее фокусы, как терпят земляки, нигде и никто не будет. К тому же поселок после войны то был райцентром, то не был, и уезжать из него, а потом возвращаться было делом нормальным и даже хорошим. Те, что сидели сиднем, никуда не стремились, одним этим как бы записывали себя в разряд никому не нужных: тут прижились, притерлись, а на новом месте, дескать, вся их никчемность и обнаружится.

В последние годы Катерина несколько поувяла. Щеки перестала румянить, осунулась, постарела, но не стихла. Не так, как раньше, но, случается, начнет обличать, чтоб не забывали: жива еще Катерина! Пора бы уж привыкнуть к ней, махнуть рукой: редкий поселок без своей болячки: там гадалка, у этих знахарь, а у нас Катерина-обличительница. То у столовки караулит, когда работники по домам расходятся: «Чего в сумках несете?» То к почтальону привяжется: «Разноси почту, как в городах, — на рассвете». Когда Катерина побила палкой учительского сына, кое-кто даже жалел ее: теперь конец ее деятельности, теперь-то ей объяснят. Но то ли объясняли непонятно, то ли Катерина сама следователю, что надо, объяснила, только никакого наказания не понесла. И урока никакого не вынесла: четыре года прошло, учительский сын уже десятый кончает, а как увидит его Катерина, так, говорят, по сторонам глазами водит, палку ищет.

Не всегда она была такой разбойницей, кое-кто помнит ее другой, уж немолодой, но еще красивой. Вроде была она румяная, статная, косу на затылке баранкой закрутит и лицо вверх — так коса голову назад оттягивала. Тогда она не кидалась на людей, просто глядела на всех сверху вниз, пока ее не обидели. Другие говорят, что в то время она уж и не была красивой: щеки свеклой натирала и косу приплетала чужую, и никто ее не обижал, сама себе унижение сделала.

Начали тогда входить в моду богатые свадьбы, столовку в райцентре стали вечерами именовать рестораном, и что ни воскресенье, значит, в этом ресторане — свадьба. А свадьба в деревне, хоть эта деревня и райцентр, все равно гулянка сверх всякой меры коллективная: сначала за столами званые гости, а потом уже, разгуляются, всякому прохожему — милости просим! Не каждый прохожий позволял себе на чужую свадьбу заявиться, а Катерина ловила момент, как музыка заиграла, танцевать пошли, — тут и она. Со свежими, так сказать, силами. Ела, пила, ну и расплачивалась, конечно, частушками, прибаутками — умела, подготовка была. И вот однажды, румяная да нарядная, явилась в ресторан, а ей там: «Ваш билет?» Да пристыдили, да обругали, да, говорят, в прямом смысле в шею вытолкали.

Так было или не так, но уверяют, что через год те люди поплатились. Женил в тот вечер сына главный зоотехник племенного совхоза и денег на свадьбу положил вроде ровно две годовых своих зарплаты. А Катерина будто в редакцию письмо написала, вопрос задала, на что тот зоотехник сейчас живет и кем в стаде заменили племенного бычка, которого не в ресторане, а уже назавтра, дома, съели. Это все было выдумкой чистой воды, потому что за всю свою жизнь Катерина ни одного письма детям своим, не то что жалобы, не написала. Болезненно стеснялась своей малограмотности. Но зоотехника действительно сняли с работы, и суд был, и свадьбу на нем вспомнили. А так как на той свадьбе больше всех пострадала Катерина, то и свели вокруг ее имени концы с концами.

А вот «изменщицу» она сама к себе прицепила. Никто и не думал чернить ее этим словом. Сама изобрела себе прозвище, а других обвиноватила. Пришла в промтоварный магазин, дождалась, когда очередь за махровыми полотенцами выстроится, и завелась:

— Это кто же такое мог удумать? Показали бы мне его! Изменщицу из меня сотворить! Изменщица я! Глядите на меня, дивитесь! Жила-жила, до старости дожила и получила блямбу за свою праведную жизнь. Вам бы, конечно, полотенчиков накупить, вам бы помыться да утереться. Замылись, бедные, утереться нечем! Человека заклеймили, зачернили, а вам без внимания, хоть умри он…

— Тише, Катерина, не мешай работать, — одернула ее продавщица.

И очередь поддержала продавщицу.

— Иди на улицу, там и кричи, а здесь человек восемь часов на ногах за прилавком.

— И ведь не за товаром пришла, а покричать.

— Так это же Катерина, известное дело…

Вот так всегда. Человек к ним со своей бедой, а они глаза в прилавок и, пока свой товар к груди не прижмут, трактором не оттянешь. Сколько раз объясняла себе Катерина: не связывайся, не переделаешь ты их, но характер был сильней разума.

— Жалельщицы! Вы ж не за продавщицу вступились, вы ж за свои утиралки ей подпеваете. Боитесь, что закроет она свою торговлю, и пойдете вы домой с пустыми руками. Вам же теперь эти махровые полотенца — цель жизни. Вы ж теперь за этими махрами света белого не видите.

Она еще долго стыдила женщин, упрекала полотенцами, но тем не менее сама тоже стояла в очереди, и шаг за шагом приближалась к прилавку. С ней уже так бывало: кричит, например, на базаре, позорит какую-нибудь бабу: «Ты что, сама эти яйца снесла, что столько за них заломила?» — а потом возьмет и эти яйца у нее купит. И тут, когда подошел ее черед, купила два полотенца — оранжевых, с белой каймой.

— Разные возьмите, — посоветовала продавщица, — выбор есть.

Стоявшие за Катериной женщины оживились.

— А она одно себе, другое своему Афанасию.

— Они только дом свой в разный цвет красят, а полотенчики и в один сгодятся.

Раскудахтались, развеселились. Катерина не всегда на них злилась, умела и с добром реагировать: пусть повеселятся, какие у них еще радости. Склонила голову к плечу, слушает.

— Вчера иду вечером со станции, на голубой половинке темно, а на зеленой свет разливается. Вот и загадка: то ли Катерина на светлой с бывшим муженьком чаи распивает, то ли он подался туда, где свет не горит…

Женщины уже не смеялись, а гоготали. И Катерина, слушая, улыбалась, пока терпение не кончилось.

— Праведницы! На своих в темноте не наступите. Ползком небось к ночи домой приползают?

И стих смех, как срезался. А Катерина вышла из магазина и пошагала, выставив вперед голову, прижимая к груди два оранжевых полотенца. По дороге завернула на почту. Письма, с тех пор как развелась, получала на «до востребования». Но сегодня писем от детей не было, и Катерина купила три открытки с розами. Молоденькая Клава за стойкой сидела свободная, ничего не писала, не пересчитывала, взяла открытки и кивнула Катерине: мол, сейчас, Катерина Поликарповна, все, что вам надо, сделаю. Не все в поселке ее осуждали, молодые почему-то ей сочувствовали.