«У меня все хорошо, и вам того желаю», — писала Клава одинаковыми словами детям Катерины. «Спасибо за деньги и что не забываете. В гости не зову, потому как сами решайте. Будет у вас возможность приехать, всегда рада».

Детей у Катерины трое: старший сын Михаил и двойняшки Федор и Елена. Все живут в разных городах, своими семьями. Из пятерых внуков Катерина видела только двоих старших. Когда-то она тосковала по детям, ездила к ним, зазывала в гости, но после того как в свои немолодые годы вышла замуж, с детьми больше не виделась. Те присылали почти каждый месяц деньги, изредка письма. Перед тем как выйти замуж, Катерина всем детям сообщила об этом. Дочь Леночка, инженер, заместитель начальника цеха, ответила: «Зачем тебе это надо, мама? Я думала, ты будешь беречь память отца».

Катерина знала, зачем ей это надо, но детям не объяснишь. Все дети, не только ее, горазды судить родителей. Вырастут и задают вопрос: «А почему другие?..» Другие учились, несмотря на трудности, и сами пишут письма, книги читают. Другие, у кого мужья не вернулись с войны, не побежали на старости лет в загс. А она побежала. Да так побежала, что ноги пели, сердце барабанило от счастья. Но ни дети, ни «другие» этого не поймут. Все знают, что правильно, а что неправильно, что можно, а чего нельзя. Катерина и сама до поры до времени это знала: нельзя вдове геройски погибшего, да если ей уж сорок семь, во второй раз выходить замуж. Тем вдовам, у которых детей не было, или которые смолоду повыходили, им вроде как извинительно, а таким, как Катерина, — ни прощения, ни извинения. Только разве об этом думаешь, когда жизнь хоть напоследок, да улыбнется во весь рот. А так оно и было. Афанасий говорил: «Этого никто не поймет, и ты с бабами об этом не распространяйся». Она и помалкивала, ее сверстницы сами разгадали: не стариковский тут расчет — плечом к плечу век доживать, а любовь. Как затрещину она им всем разом влепила, как ворота каждой ночью дегтем помазала, — так их всех оскорбила и опозорила. Целых семь лет, пока не развелась Катерина с Афанасием, преследовало ее людское осуждение. Не за то, что замуж вышла, а, видано ли такое в такие годы, — по любви! Безмолвно осуждали взглядами, усмешечками. Напрашивались на скандал, словно бы соскучились по Катерининому громкому голосу. И случалось, хоть и редко, поддавалась Катерина на провокацию.

— Праведницы! Кулёмы! — кричала Катерина. — Платками лица замотали, сгорбатились, подолами землю метете. Вы и молодыми никогда не были, вас ваши мужики и трех дней не любили! Вам чужое счастье — как кость в горле, как локоть, который не укусишь. Раньше надо было об себе думать, сидеть надо было в девках до сорока, до пятидесяти лет, пока такой, как мой Афанасий, на жизненной дороге не встретится.

Находила она слова, от которых бледнели соседки, ничего толкового в ответ Катерине и придумать не могли, только каркали:

— Ничего, ничего, мы еще доживем, поглядим, что из твоего счастья получится.

И дожили, дождались, глядят не наглядятся. Но не злорадствуют, сменили гнев на милость. И к разводу сочувственно отнеслись, в свидетели пошли, когда Катерина дом через суд делила. И теперь иной раз сверстницы пошутят, как в магазине, что, мол, разведенные поздно вечером друг к дружке наведываются, но без прежней обиды, без осуждения, как тогда, когда общий у Катерины с Афанасием дом был, неподеленный.

Учительского сына Катерина побила в тот день, когда разоблачила Афанасия. Полезла в сундук, искала носки шерстяные, новые, пообещала те носки жене печника, который печку перекладывал. Носков не нашла, а наткнулась на черный бумажник. Был завернут тот бумажник в разноцветный носовой платок и зашпилен булавкой. Сердце сразу забилось, кровь в лицо бросилась, не предчувствие, а прямо уверенность — беду свою в руки взяла. Справки разные, письма, фотографии — этого разглядывать не стала, а сберкнижку раскрыла. И все в одну минуту кончилось. Ничего не стало: ни Афанасия, ни замужества, ни любви, которая, как в песне, нечаянно нагрянула под самую старость. Так вот бывает: она перед детьми совесть в кулак зажала, у каждого сумму попросила, единовременную, потом год или два ничего не присылайте, а сейчас дайте, потому как решили строиться. Свои деньги подмела до копейки, в долг где могла, набрала, а у Афанасия четыре тысячи, как огурчики, лежали и лежат нетронутые. Оставила бумажник на столе, ушла из дома, чтоб ничего не объяснять ему, чтобы Афанасий вошел и сам все понял, и пошла, оступаясь, покачиваясь от горя, — сначала по своей улице, а потом куда глаза глядят. Когда понимать кое-что стала, увидела, что уж поздно. То лес был, деревья кругом, а тут, поняла, назад вывело, обратно в поселок вернулась. Фонари горят возле райкома, и скамеечка со спинкой, пустая. Села на нее, ноги гудят, затылок болит. И тут мальчонка подходит, лет двенадцати, пальтишко распахнуто, красный галстук видать. Пионер. Катерина сама была когда-то два месяца пионеркой, весной принимали, в третьем классе. А летом родители съехали на хутор, до школы пятнадцать километров, больше она уже в школу и не ходила. А галстук хранился до самой войны, потом сгорел вместе с хатой.

— Мальчик, — сказала она пионеру, — сделай мне одно дело.

Хотела попросить его сбегать к ней домой, посмотреть и сказать, горит ли в окнах свет. Что мальцу стоит сбегать туда и обратно? А ей надо знать, горит ли свет, дома ли Афанасий. Если его нет, и она домой не пойдет.

— Не пойду, — ответил мальчик, — не буду выполнять ваше поручение. Вас даже из списков вычеркнули.

Катерина удивилась.

— Что за списки, детка?

— Семей фронтовиков. Когда найдем могилу вашего мужа, вы не получите адреса.

— А вы кто такие? — ничего не понимая, со страхом спросила Катерина.

— Юные следопыты.

Только юного следопыта не хватало ей в этот день. От горшка два вершка, а тоже вот подошел и судит. Где они будут искать Ванину могилу, когда даже извещение с названием местности давно потерялось. Разве найдешь? На войне погиб, а война была большая. В той земле уже и косточек Ваниных не осталось, какой там адрес. А людям только бы осуждать ее. Катерина не поверила, что этот пионер сам от себя говорит, не детские у него были слова.

— Кто же это тебя подучил так со мной разговаривать?

— Никто не подучивал. А если вы променяли героя Отечественной войны на весовщика элеватора, то и не получите адреса. — И, чтобы уж совсем у нее земля закачалась под скамейкой, добавил: — Вы вот живете, а он погиб.

Кто-то как знал, что будет на этом месте такой разговор, оставил возле скамейки палку.

— Да разве я его жизнь живу?! — закричала Катерина и бросилась с палкой за побежавшим мальчишкой. — Что ты о моей жизни знаешь, сопливец?

Она его пару раз достала этой палкой. Мальчишка уж скрылся из вида, а Катерина все бежала в темноте за ним, и все, мимо кого она пробегала, кто слышал ее крики, говорили: «Опять Катерина».

Замуж Катерина пошла семнадцати лет, перед самой войной. А детей рожала в войну. Двойняшки появились на свет в сорок четвертом, Ваня их не видел, пятый месяц уже был на фронте. Погиб он перед самой победой, в Польше, городок у Катерины вылетел из памяти. Можно было бы узнать в военкомате, да зачем? Столько лет прошло, ни Ивана, ни ее той, прежней, давно нету. Даже если бы тогда, сразу после войны, кто ей сказал: «Вот тебе деньги, Катерина, съезди на Ванину могилу», она бы не поехала. «Дайте лучше деньги так, — сказала бы, — я на них детям чего куплю, а Ване уже ничего от меня не надо».

Когда ее в совхозе провожали на пенсию, то вспомнили и Ивана, какой он был крепкий, веселый, не человек, а сама жизнь, лучший тракторист, гордость района. И дети пошли в него: такие же умные, институты позаканчивали, оправдали надежды своего отца. Катерина к тому времени уже была с Афанасием разведенная, но ее имени рядом с Ваней не поминали. Как будто дети сами выросли или «надеждами своего отца» были сыты. Но Катерина все эти речи вытерпела, потому что, хоть и отдельно от Вани, о ней много хороших слов было сказано, даже характер похвалили: дескать, хоть и громкий, часто невоздержанный, но справедливый. Одно только слово обидело Катерину на проводах — «трудно». Сказали, что трудно ей было после войны, хаты своей не было, в землянке с детьми жила. Как только язык повернулся — «трудно»… Разве хоть каким одним словом можно назвать то, что она пережила? Ни родни, ни коровы, украсть где чего, так и то негде. Старший Михаил на год в школу позже пошел, с двойняшками сидел, пока она на работе. Соседи спасали, тот одно даст, тот — другое. А то однажды совхоз детям восемь метров бязи бесплатно выдал. «На простыни», — сказали. А она ту бязь в синий цвет выкрасила и штанов-рубашек детям нашила. Пойдут летом на речку, все вокруг смеются — синие, как мертвецы. Линяли прямо на теле штаны и рубашки. И вот весь тот голод, страх, синих детей взяли и коротенько назвали словом «трудно». Но смолчала, не оборвала выступавших. И когда Ваню хвалили, она со многим не соглашалась, но тоже помалкивала. Когда это он был веселый? Где уж им помнить, каким он был, если она его сама почти не помнит. Яблоки приносил. Пойдут поздно вечером к речке, на мостки, а он яблоко из-за пазухи достанет и, теплое, ей даст. Когда ж поженились, один раз крепко обидел. Она полы мыла, а он что-то искал и хотел, чтобы она тряпку бросила и тоже стала искать. И она на его слова без внимания, мыла пол и моет. Тогда он разозлился и с ненавистью так: «У, морда». У нее аж в глазах потемнело. Была она в ту пору цветущая, уверенная в себе, хоть в бедности, в трудах выросшая, но обидных слов ни от родителей, ни от кого другого не слыхала. «Вот что, Ванечка, если ты меня как-нибудь хоть раз еще каким таким словом назовешь, то и будет тебе мое прощай». И запомнил Иван. Сам тяжелый и на характер, и на язык, всем «ну?» да «чего еще?», а ей «Катенька, Катенька».