Слишком много всяких мыслей обуревало меня в этот день, да и он сам выдался слишком сумбурным, чтобы появление Викентьевны удивило меня или взволновало.

— Не ждали? — спросила она, оглядывая кабинет. — А я вас не искала, сразу нашла. Там, в сквере на скамейке, посидела, чтобы к концу вашей работы прийти. А у вас тут солидно. — Она неподвижно стояла у двери. Когда я предложила пройти и сесть, отказалась. — Я вас на улицу подожду. Вы ведь скоро?

Рабочий день закончился, и мы вместе с ней вышли на улицу. Там Викентьевна сразу преобразилась, заговорила своим обычным тоном:

— Я к вам за помощью пришла. Хочу, чтобы вы на мать Каролины воздействовали. Нельзя ей так относиться к своему ребенку. Дитя обозленное растет, хитрое, а она, как будто не мать, — в стороне.

— Может, не совсем в стороне. За что-то же любит ее Каролина.

— Любит, потому что это необыкновенный ребенок, сердце золотое. Вчера мне говорит: «Я когда стану заниматься, куплю тебе норковую шапку и сапоги замшевые». А я ей отвечаю: «Я же тебя всегда только ругаю». А что же она отвечает? «А ты тогда ругаться не будешь. Ты тогда придешь на спектакль и сядешь в первый ряд. Я тебе контрамарку в кассе оставлю».

Всю дорогу, пока мы ехали в трамвае, Викентьевна говорила о Каролине и ее матери, а я терпеливо ждала, когда она перейдет к своей просьбе. Я чувствовала: это длинное вступление неспроста, просьба серьезная. И не ошиблась. Когда мы вышли из трамвая, Викентьевна остановилась, посмотрела на меня сурово и спросила:

— Что это вы замолчали? Если не согласные с моими словами, сказать надо.

— Слушаю. Я ведь совсем не знаю мать Каролины, да и девочку мало знаю.

— Не знаете, так сейчас узнаете. — Викентьевна оглянулась по сторонам, на трамвайной остановке стояли люди, и она за рукав отвела меня в сторону. — Каролинка экзамены сдала, а места ей здесь не нашлось. Вроде бы вообще в этом году они младшую группу не будут у себя держать. А тем, кто выдержал экзамены, предложили учиться в других городах. Тоже в интернате, в таких же школах при оперных театрах. Вот Вера и записала свою Каролину в Минск.

— И я должна ее отговорить?

— Да.

— Почему?

— Интересный вопрос! — Викентьевна с возмущением глянула на меня. — Вот вы бы своего внука послали в Минск?

— Его бы никто не принял в такую школу, — ответила я, — такого сытенького.

— Ишь как вас заело! — Викентьевна криво усмехнулась. — Одно слово мне простить не можете. А тут ведь жизнь чужая, вас не касается. Вам ведь все равно, где будет Каролинка — здесь, в Минске или еще где. В этом все дело.

Мне нечего быть таить от нее, я поняла, что дело не в матери, Викентьевна сама боится оторваться от Каролины.

— Давайте начистоту, Викентьевна. Я не имею права укорять мать Каролины, наставлять на путь истинный. Вы помните мои молодые годы. Если бы у Томки были способности не к рисованию, а к балету, вполне могло так получиться, что она бы жила и училась в другом городе.

— Понятно, — сказала Викентьевна. Это «понятно» относилось к тому, что я отказываюсь выполнить ее просьбу. — Когда чего не хочешь, оправдание себе найдешь.

— А мне непонятно, — сказала я, — почему вы берете на себя такую ответственность. Кроме сегодняшнего дня, есть еще будущие годы. Каролина сегодня маленькая, но потом будет взрослая. И она вам может не простить сегодняшнюю к себе жалость.

Викентьевна ничего не ответила, на том мы и разошлись.

Томка и Борис вернулись из путешествия и нашли, что сын их вырос, поумнел, вообще стал какой-то значительной личностью.

— И это всего за три с половиной недели, — сказала я, — представляете, как бы он изменился, если бы вы отсутствовали лет пятнадцать.

Томка и Борис оценили шутку, вообще в тот вечер они смеялись по любому поводу — так были рады, что вернулись домой.

— Теперь, мамочка, — сказала Томка, — твоя очередь бороздить реки и моря. Есть замечательный маршрут: Владивосток — остров Шикотан. По пути следования — Камчатка, Южный Сахалин и острова Курильской гряды.

Ее слова сдвинули меня с места, через несколько дней я подала заявление об отпуске, взяла путевку в подмосковный Дом ученых и уехала туда на два месяца.

Когда вернулась, лето уже кончилось. Двор наш был усыпан желтыми листьями. Я вышла из такси, вытащила чемодан и увидела Женьку. Он пришел из детского сада один и ходил по двору, загребая ногами листья. Дома никого не было.

Только мы вошли в квартиру, как за нами вбежал запыхавшийся Борис.

— Везет мне, — завопил он, — один-единственный раз опоздал в детский сад, и надо же так подгадать, чтобы именно в этот момент приехала теща!

Женька успокоил его:

— Мама не узнает, мы ей ничего не скажем. Правда, бабуля?

Семейный заговор, как и всякий другой, сплачивает. Когда появилась Томка, мы были единым целым. Томка даже постояла у двери с зонтиком в руках, полюбовалась:

— Семейная идиллия двадцатого века! Картина! Вторая премия, поскольку тема не производственная. Кстати, в открытом окне перспективочкой можно дать башенный кран.

Я оглянулась, балконная дверь была закрыта, струйки дождя бежали по стеклу, и ничего не было видно. Но если открыть эту дверь, то, несомненно, вдали, в перспективе, будет маячить не один башенный кран. Как пишут в газетах, наш новый район обустраивается и хорошеет с каждым днем.

— Ну, какие новости у двигателей прогресса? — спросила Томка, присаживаясь к столу. — Твои ученые включили синфразатрон для обогрева или мерзли, как прошлой осенью?

— В школьный учебник физики загляни, — посоветовала я ей, — а то брякнешь где-нибудь «синфразатрон», на лбу же у тебя не написано, что ты у нас с юмором.

Мы долго просидели в тот вечер за столом. Женька уснул под наши разговоры в кресле в обнимку с подаренным Каролине медведем. Много таких добрых вечеров было в нашей жизни, но всякий раз, когда он выпадал, казалось, что ничего похожего не было.

— Никогда мы так дружно не сидели за столом, — сказала Томка, — с такой лаской не глядели друг на друга. Полезно все-таки приезжать и уезжать. Да, мама, еще одна новость: Викентьевна уехала. Поменяла свою квартиру и уехала в Минск.

Видимо, лицо мое выразило не только удивление, потому что Томка спросила:

— Ты что?

Я рассказала им, почему уехала Викентьевна. Томка и Борис выслушали мой рассказ спокойно.

— Старческие фокусы, — сказала Томка. — Не нужна она этой Каролине. — И разрушила своими словами наше доброе застолье.

— Есть люди, — сказала я ей, — которые многим нужны. Мне, например, неизвестно, какой бы ты была, если бы я тебя не оставляла у Викентьевны.

— Это, Ольга Сергеевна, что-то очень туманное, — подал голос Борис. — Каждый человек оставляет в жизни другого след, но роль Викентьевны в Томкиной судьбе доказать невозможно.

— Она у нее стала рисовать. Я приезжала из командировки, и Томка вручала мне свои рисунки. А я по лицу Викентьевны видела, что она относится к этим детским картинкам серьезно.

— Мама, я уже говорила тебе: не идеализируй свою молодость и мое детство, — сказала Томка. — Если хочешь знать, я боялась ее.

— А может, и надо чего-то бояться в жизни? Ты же сама говоришь, что когда приступаешь к новой картине, то дрожишь от страха.

— Ну, заехали, — рассмеялся Борис, — для наших художественных натур это что-то неподъемное. Нам бы чего-нибудь попроще — обыкновенную бабушку, чтобы внука в сад водила, оладьи пекла, да, Томка?

Он шутил, и Томка поддакнула:

— Эх, где нам взять такую бабку?

Борис вытащил Женьку из кресла и понес в свою комнату, Томка пошла за ним. А я осталась.

О чем мы говорили? Зачем я хотела им объяснить то, чего сама не понимала? Дело совсем не в том: была Викентьевна воспитательницей или не была. Другое потрясло меня: Викентьевна поднялась в свои старые годы с насиженного места и поехала в Минск.

Я подошла к балконной двери и распахнула ее. Холодный сырой ветер влетел в комнату. В домах напротив во многих окнах горел свет. Внизу легким шагом пересекла двор женщина. Может быть, это была Вера, мать Каролины. Шла после спектакля и несла домой свое одиночество. Я не стала надрывать свое сердце вопросами к этой женщине: «Где твой ребенок? Стоит ли самая блестящая будущность Каролины вашей разлуки?» Я уже знала, что каждая жизнь выливается из берегов и обретает эти берега по своим собственным законам. И наши знания жизни — только лишь наши. Никто не мог ответить мне на вопрос, что погнало Викентьевну в Минск. Только она сама, будь у меня возможность спросить, ответила бы обстоятельно: «Вы же знаете, какое это барахло. Если бы я за ней не поехала, она бы меня утопила. Она и бабку свою утопила, и отца, он у нее на водных лыжах катался. А я живой хочу быть. Вот и поменяла квартиру. Хорошая квартира, такая, как и была, даже лучше: Каролина в интернате, никто над головой не гоцает».