Есть на свете удивительные женщины — с ними можно поговорить после того, как выслушаешь кряду часа три все сплетни. У меня не было на это ни времени, ни желания. Я пообещал ей вернуть деньги.

Что-то заставило меня не верить в бездумные наговоры ягодницы.

Меньшиков был честным лесником. Он не мог научить свою дочь воровству. А может, Таня стала воровать из-за денег? Заработать она нигде не могла, просить не станет — гордая. Может быть, попался кто-нибудь из взрослых — тот же шуваловский поп (не перевелись еще на свете такие добрые люди) — и надоумил ее. Надо же ей было как-то прокормить себя и брата.

Целыми днями Таня пропадала в лесу. Приходила настолько усталая, что от нее с трудом удавалось добиться слова. Однажды она заявилась с порезанной рукой и пыталась скрыть от меня это.

Рука была кое-как завязана платком, красным от крови.

Я нашел йод, насильно забинтовал руку.

— Где это ты?

— Стеклом порезалась.

— Где?

— На Мишкином болоте.

— Что-то не знаю такого болота. Далеко оно?

— Меряла бабка клюкой, махнула рукой, сколько сосчитала, столько и стало.

— Ты со мной не хитри. Где лес рубишь? Живи у меня хоть сто лет, а о деньгах не думай. Слава богу, у меня еще есть руки.

Таня не слушала меня, лишь стала осторожнее. Я никак не мог заметить, когда она выходила из дому. Я спрятал топоры, но у нее наверняка был свой. Прежде чем читать разные морали, я решил поймать ее на деле. Только как это сделать? Обход у Меньшикова раза в три больше, чем у меня, да и знал я его плохо.

Дни стояли длинные. Я успевал рыть колодец и потом вышагивать по лесу в надежде поймать воришек.

В августе густой вереск зацвел синими цветами. Тропинки скрывались в его густых зарослях. Среди всех летних цветов вереск цвел последним, стоял сухой, жесткий. Кусты тесно жались к моим ногам, обжигая кожу сквозь брюки.

Застоявшийся воздух в борах был душен и грозил пожарами.

Однажды я столкнулся с Таней почти лицом к лицу.

Звонким голосом, нахохлившись, как драчливый петух, она отчитывала загулявшую компанию. На лужайке валялись консервные банки, бутылки, клочки бумаги; какой-то остряк развесил на ветках яичные скорлупки.

Из молодых сосен был устроен шалаш, но этого любителям природы, видимо, было мало, и они для какой-то надобности, а может, просто от нечего делать, ломали деревья.

В таких случаях я, как и все лесники мира, терпеливо разъяснял людям, что лес, конечно, — их собственность, что реки, моря, недра земли по конституции являются достоянием народа, но это не значит, что каждый может делать с ними все, что вздумается.

Таня была слишком нетерпелива, чтобы обойтись без ссоры, а может, она торопилась. Без передышки она отчитывала толстяка, ломающего рябину, а тот, не менее ее распалясь, приказывал мальчику лет десяти:

— Сашка, лезь на дерево. Ломай его. Приходят разные указчики. Лезь, не бойся. Я кому говорю!

Неизвестно, чем бы кончилась эта баталия, если б не вмешался другой мужчина. Он стянул Сашку с дерева, дернул за ухо и стал укорять толстяка. А потом, извиняясь за своих друзей, уверял Таню, что они все приберут и будут вести себя прилично.

А позже я нашел место, куда каждый день уходила Таня. В дальней стороне обхода тянулась просека. Ее, видимо, рубил Меньшиков лет семь назад. Теперь она заросла ивой и ольхой. Тут-то и стучал топор Тани.

Я глядел на девочку и не знал, что делать: идти к ней или повернуть назад. Тетка с брусникой оказалась слишком злоязычной, а я — подозрительным. Дело было гораздо проще: Таня выполняла работу отца.

Послышался легкий свист. Из леса вышли пятеро ребят. Наверное, ее товарищи по школе.

Один протянул ей узелок и сказал:

— Это тетя Даша. Пирожки. Просила передать.

— Ничего мне от них не надо. Кончим просеку, получу в конторе деньги и отдам.

— Сегодня мы две партии туристов обработали. Ух, как отчитали! Иван с полчаса рта не закрывал. Грамотей.

— Это он у тебя научился?

— Сам дошел.

— Петр с Маринкой пошли в восемьдесят шестой квартал. Нет ли там чего? Скоро подойдут.

— Чего болтать. За работу?

— Начали…

Колодец мой уходил вглубь. Яма была вырыта метра на три, но песчаная почва суха, как и вначале. Никаких признаков воды.

Ком земли упал мне на голову, за шиворот, и на дно колодца посыпались мелкие камушки.

— Кто там балует? — спросил я и посмотрел вверх.

— Это я, — донесся оттуда голос Тимки. — Это я. А тебя совсем не видно.

— Ты где бродил, Тимофей Иванович?

— Я в лесу. А тебе не страшно, там змеев нет?

— Нет.

— А кротов?

— И кротов нет.

— А бабы-яги?

— И бабы-яги нет.

— А что же там есть?

— Да ничего.

— Ничего не может быть. Я раз заглянул в колодец, а там змеи шевелятся. Но я не испугался. Я ничего не боюсь.

— Это верно. Ты смелый парень, Тимофей Иванович.

Мы часто говорили с Тимкой на разные темы. Для него я был человеком, в равной степени имеющим дело с небесами и с земной твердью. Ему не терпелось узнать суть мира, и он до изнеможения задавал вопросы. Его волновал лес. А что там дальше? Волновал воинственный крик скворцов, преследующих ворону, барсучий шепот под землей, раскаты дальнего грома и полет бабочки. Он думал, что я связан с этими тайнами природы и могу раскрыть их.

Он долго сидел у створа колодца, а потом, словно что-то вспомнив, сказал:

— А я чего-то знаю.

— Что ты знаешь?

— Интересное. Таня мне сказала, что в лесу пожар.

Я вылетел из колодца на крыльях. Тимка невозмутимо сидел на земле. Я должен был благодарить судьбу, что этот малец вспомнил о пожаре не через сутки. Он мог дурачить меня своими разговорами не один час.

— Где пожар?

— А там.

В чем был, я кинулся к пожарному ящику, схватил лопату. Густой черный дым и белый, как туман, висели над лесом. В воздухе пахло гарью. Я оставил Тимку дома, а сам бежал, бежал.

За эту длинную и в то же время короткую дорогу я передумал о многом. Я вспомнил старика Леонова, боцмана Кулебяку, товарищей по кораблю. Страшными словами я ругал тех безголовых тупиц, что по небрежности сотворили беду. Если бы один из них в те минуты мне попался на пути, я бы не поручился за его жизнь.

Дым становился гуще и гуще. Я пробирался без дороги — напрямик. Вокруг уже ничего нельзя было разглядеть. Послышался треск. Пожар был рядом. Это трещал вереск.

«Только бы не было верхового пожара, — думал я. — Только бы не было верхового пожара. Будет верховой пожар, тогда конец моему лесу — сгорит».

Вот и первый огонь. Красные языки лизали стволы молоденьких берез. Листья трепетали, как при сильном ветре. Горела, вспыхивая и шипя, хвоя. Меня опалило жаром. Но я ничего не замечал. Я рыл лопатой землю и забрасывал огонь песком. Потом сломил березку и, как веником, стал остервенело сбивать огонь с деревьев.

Верхового пожара не было. Но я не знал, что делается там, на другой стороне. Пожар наверняка заметили, позвонят в город, Приедут пожарники; только надо продержаться до их приезда.

Я не пошел в глубь пожарища: что сгорело, того не вернешь. Надо тушить край, не давать огню новых деревьев.

Почти по окружности я продвигался к противоположной стороне, где слышался шум, чей-то крик. Не Танин ли? Не увлеклась бы она, не попала бы под горящую сосну.

Наконец среди дыма показался первый человек — паренек, который там, на просеке, передавал Тане узел от тети Даши. Я узнал его с трудом, до того он был перепачкан сажей. Он, так же как и я, сбивал огонь березовым веником.