— Что случилось? — спросил меня парень.

— Видишь, какое дело, — сказал я, стараясь казаться спокойным, — дело в том, что мне не нравится твоя физиономия. Ты уж, конечно, в этом меньше всего виноват. Я не художник, но люблю все красивое, и я, пожалуй, немножко тебе ее подправлю.

Моя наглая, глупая фраза удивила парня.

Я ударил его первым, я целил ему в лицо, но он увернулся, и мой кулак чуть задел плечо. Это меня только раззадорило. Я ринулся на него и пытался ударить еще и еще, но в глазах сверкнули искры, а в голове загудело, и я повалился на песок.

Я приготовился к тому, что меня начнут бить ногами, но только услышал испуганный женский голос:

— Вы его убили?

Парень наклонился надо мной, бережно поднял голову. Я глянул на него с ненавистью.

— Ничего, жив останется, — сказал он и тихо добавил одному мне: — Не сердись, братишка, будь здоров.

Противник оказался сильнее меня. Он разделался со мной двумя ударами. Как я жалел, что поблизости не было заводских ребят: они бы ему показали «братишку».

Ночью на пляже меня нашла Настя.

— Ой, — сказала она, — тебе плохо, тебе больно. Дай я вытру тебе лицо. Скажи, что случилось, кто тебя побил? Я пойду и убью этого негодяя. Скажи, кто это сделал?

— Отстань, — сказал я, — не твое дело.

— Идем домой, — звала меня она. — Ты увидишь, я расправлюсь с ними.

Но я не шел, я переживал свое первое горе.

Рассвет застал меня на пляже у низкого деревянного лежака. Медленно поднималось солнце и блестело на воде крупными искрами. Появились уборщицы. Граблями они ровняли песок и собирали мусор. Лежать на пляже с разбитым, заплаканным лицом, тем более, когда возле тебя торчит девчонка, становилось неудобно. Я снял туфли, закатал брюки выше колен и берегом моря отправился домой в город. Настя следовала за мной по пятам.

В городе я встретил Петра Абрамовича, он шел по улице в потертом пиджачке, вместо запонок виднелись канцелярские скрепки. Он проницательно глянул на мои зловещие синяки, словно видел, что за история приключилась со мной вчера на пляже, и неодобрительно сказал:

— Ты дурак. Ты не знаешь, как жить. Чуди покуда. В армии тебе покажут, что такое дисциплина. Или у нас девчонок в городе мало?

Рубашка и брюки у меня были выпачканы в грязи, в таком виде я стеснялся показываться матери на глаза, и Настя затащила меня к себе домой.

— Ты отдохни, — сказала она, — а я быстро выстираю рубашку.

Я нехотя лег и тотчас уснул. Спал я крепко и проснулся часов через пять. Настя мыла пол и не замечала, как я глядел на ее босые, мокрые ноги. Увидела, спросила:

— Проснулся?

— Проснулся, — буркнул я.

В комнате стояла тишина. Я лежал на Настиной кровати, узкой, почти в одну доску. В окнах пузырилась марля, и было тихо.

Свежая, выстиранная и выглаженная рубашка, перекинутая через спинку стула, говорила о том, что утро кончилось. Об этом говорил и свет знойного полдня за марлей, и жаркий воздух, и неприятное состояние залежавшегося тела.

Я нисколько не удивился тому, что вчера был побит, ни тому, что умывался из чужого умывальника, сидел за чужим столом, медленно ел чужой хлеб, и, уходя, сказал:

— Пойдем в горы. Вечером.

Был мой последний вольный день. Штопаный туристский рюкзачишко лежал набитый до отказа всякими ненужными вещами: шерстяными носками, тряпкой, чтобы вытирать ноги, двумя шелковыми сорочками. Мать никак не могла примириться с мыслью, что в армии они мне совершенно не пригодятся.

Днем я облазил весь город. Заходил в магазины. Постоял у кассы кинотеатра. Долго рассматривал афишу, на которой были нарисованы парень и девушка. Они улыбались, и я улыбался.

Небо, и море, и узенькие улицы города распахивали передо мной столько простора, что в моей голове без всякой геометрии и абстрактных понятий укладывалась мысль о бесконечности и некой точке в пространстве. Этой точкой был я.

У бойкой смазливой мороженщицы я купил две порции эскимо: одну себе, другую Насте.

Так я ходил до темноты, а вечером мы отправились с Настей в горы.

Для всех это было обычное воскресенье, а для меня нет.

С горы были видны огни маяка, но отсюда они казались ближе, чем из домика Басманова. Настя была в новом платье и новых сандалиях. Я шел сзади, а она бежала впереди меня. Нигде не отдыхали, словно торопились к назначенной цели.

Когда я догнал ее, я спросил:

— Ты рада?

— Рада, — ответила Настя.

— Я грубил тебе. Это так, ерунда. Но тебе палец в рот не клади.

— Нет, я тихая, — ответила она. — Я при тебе такая.

— Разве что при мне, — сказал я. — Ты как меня вчера нашла?

— Я не знаю, я всегда чувствую, что с тобой. Горе или радость. И где ты бываешь, тоже чувствую. Я с мамой белье на набережной стирала и вдруг подумала, что тебе плохо, и побежала.

Дорога поднималась мимо виноградников в сосновый лес. Мы свернули влево. Сразу зашуршали виноградные листья, запахло соком молодого винограда, тропинка между гряд была узкая. Листья били по ногам.

— Здесь удобное место. Давай сядем, — предложила она.

Мы сели, и темнота сразу опустилась на кусты.

— Ты испачкаешь платье, — сказал я.

— Платье? — переспросила она каким-то срывающимся голосом. — Так ему и надо.

А я почему-то вспомнил: «Так и надо дураку, что нос на боку».

— Девчонки называют меня сумасшедшей, бегаю за тобой, как хвостик. Ребят вот сколько, а я не такая уж уродина.

— Ты красивая, — сказал я.

— Через год я буду еще красивей. Мне всего шестнадцать лет.

Звезды сияли длинной полоской вдоль тропинки. Я сидел рядом на земле и видел Настины губы, тонкую белую шею.

— Потрогай мои ресницы, — сказала она, — они у меня большие и загибаются сами. Ты знаешь, мне хочется быть самой красивой среди всех женщин. Для тебя…

Я сидел на земле и гладил ее лицо и руки, потом встал и побежал вниз, не разбирая дороги, по виноградникам, по камням.

Она не окликнула меня и не стала догонять.

На другой день я искал Настю, чтобы сказать, что я люблю ее, но нигде не нашел.

Я был уверен, что она придет на вокзал, ждал до самого последнего момента. Лишь когда поезд отошел от платформы и начал набирать скорость, я вдруг увидел ее: она бежала вдоль полотна железной дороги по ходу поезда. Она промелькнула на одно мгновение, я высунулся из окна вагона, стал махать рукой, но ей навряд ли удалось меня разглядеть.

Моряк

В автобусе пахло бензином и было душно, хотя тетя Вера разрешила поднять все окна. Долго ехали по узкой дороге, слева и справа без устали бежали деревья, и у Андрейки кружилась голова. В полу автобуса была дыра, сквозь нее было видно, как мелькают камушки.

Въехали в лес и остановились. Застучали по крыше ветки и полезли в открытые окна. Одна ветка накрыла Андрейкину голову.

— Приехали, — сказал дядя Коля.

Пассажиры облегченно вздохнули и стали выносить из машины сумки с провизией.

Тетя Вера стояла под тенью дуба и спрашивала:

— Николай, где сметана? Коля, ты куда дел сметану?

Дядя Коля уже успел снять рубашку и брюки. Он стоял в трусиках и в сетчатой майке. В ней его узкое белое тело казалось пойманной рыбой.

Устраивая на голове огромный носовой платок, дядя Коля смотрел на небо.

— Я оставил ее на столе в кухне.

— Здравствуйте, — сказала тетя Вера, — я дала тебе банку, чтобы ты держал ее в руках. Что ты за человек? Какой же будет салат без сметаны?

Солнце стояло высоко, в самом зените. Рядом было море, но за густыми деревьями его не было видно. Андрейка заспешил к морю. Он раздвинул кустарник, пробежал по выгоревшей траве и замер, прислушиваясь.

Море находилось в нескольких шагах от него, он это знал. Столько ждать это море! И теперь оно совсем близко…