— Здравствуй, Алексеев, где это тебя подобрали? — спрашивал офицер.

— Под Алмой, ваше благородие. — Алексеев старался привстать.

— Какие негодяи его так ободрали? — спросил офицер у казака.

— Известно дело, татары, ваше благородие.

— Орлы заклевать хотели, — слабым голосом проговорил Алексеев, — а тут еще татары всю одежу сняли… Одной росой пять дней питался. Когда бы не добрые люди, там бы и околел, как собака.

— Господа, надо ему дать чего-нибудь поесть, — говорили офицеры.

— Покорно благодарю, ваше благородие… Есть теперь не хочется. Все нутро печет. Пить страсть хочется. Водицы бы испить.

— Не хочешь ли винограду? — спросил кто-то, подавая ему гроздь крупных, душистых ягод. Винограду Алексеев обрадовался, — как ребенок, и стал сосать сок.

Долго еще толковали офицеры об этом случае и радовались, что спасли человека от ужасной смерти — быть заживо растерзанным орлами.

Наконец 18 сентября авангард наш подошел к Северному укреплению. Неожиданное появление армии произвело в городе неописуемую радость. Войска наши остановились на высотах против так называемой Голландии.

Меншиков приехал в два часа пополудни в свой домик на Северной. Не успел он пообедать, как явился Корнилов.

Владимир Алексеевич был так рад приезду Меншикова, что забыл всю свою прежнюю досаду и радостно приветствовал князя.

— Теперь у нас войска довольно, — сказал он, — и надеюсь, что ваша светлость прикажете тотчас переправить большую часть войска на Южную сторону. Наши дела по-старому: укрепления умножаются, мы все осматриваемся и готовим в случае атаки русский отпор. У нас была утром перепалка с неприятельскими пароходами, впрочем незначительная. Неприятельские корабли становятся на якорь снаружи: они завладели всеми бухтами. У нас, ваша светлость, можно еще все сделать, была бы только армия.

— В том-то и беда, ваше превосходительство, что армии у меня нет, сказал Меншиков. — Разве это армия? Дали мне какие-то сборные войска и удивляются, что я проиграл алминское дело. А тут еще такие полководцы, как Кирьяков со своим полковником Залеским! Этот Кирьяков стоит самого Дибича! Неприятель очень силен. Надо ждать прибытия новых войск. Я думаю сделать еще одно движение с целью соединиться с двенадцатой дивизией.

— Стало быть, вы опять предоставите Севастополь своим средствам? спросил Корнилов, чувствуя, что едва сдерживает себя.

— Называйте как хотите, ваше превосходительство! У вас довольно войска, чтобы держаться, а у меня его слишком мало, чтобы атаковать неприятеля в открытом поле.

— Но если так, ваша светлость, то — прощай Севастополь! Если только союзники решатся на что-нибудь смелое, нас задавят. Я прошу, наконец, немногого: дайте мне три полка по вашему выбору, и я берусь отстоять Севастополь… Созовите, наконец, военный совет: я уверен, что большинство будет одного со мной мнения.

— Пожалуй, я созову совет, — сказал Меншиков, — но предупреждаю вас, ваше превосходительство, что решения совета для меня не обязательны.

— Но мне кажется, важность недопущения неприятеля в Севастополь даже не подлежит суждению, — горячо сказал Корнилов. — Даже последующее истребление всей неприятельской армии на развалинах Севастополя не вознаградит государю гибель этого важного порта и всего Черноморского флота — не только с кораблями, но и с офицерами и матросами.

— Вы, вероятно, думаете, ваше превосходительство, что я без вас не знал этих истин, — надменно сказал Меншиков. — Вы думаете также, что я не знаю, какие здесь обо мне распускают слухи. Но для меня это безразлично. Вы могли убедиться, что мое фланговое движение принесло свои плоды. Теперь я намерен сделать новое движение с целью отвлечь внимание союзников от города.

— Но, ваша светлость, это движение может быть неудачным, а по малочисленности войск, о которой вы сами говорите, оно не может быть грозным. Неприятель, имея лазутчиков, скоро удостоверится в слабости гарнизона и под носом у нашей армии вырвет и город, и флот! Я считаю единственною мерою обеспечение значительной частью войск обороны Севастополя и наблюдение небольшим отрядом Северной стороны, куда могут быть направлены следующие из России подкрепления.

— Я спорить более не намерен, — сказал князь. — Если хотите, составьте записку и подайте в военный совет. Но повторяю, если обстоятельства не изменятся, никто не отклонит меня от моего решения.

Корнилов вышел от князя в состоянии, близком к отчаянию. Единственная надежда его была на военный совет.

Но по уходе Корнилова Меншиков вдруг изменил свои намерения. Пересматривая полученную во время его отсутствия корреспонденцию, Меншиков, между прочим, прочел несколько писем, в которых его умоляли не оставлять Севастополь. Два-три письма были гораздо более неприятного содержания. Князь поморщился и позвал Панаева.

— Ты знаешь, братец, новость, — сказал князь.

— Что такое, ваша светлость?

— Да вот что! Я, видишь ли, хотел продать Севастополь англичанам, да дешево давали! Вот, прочитай это письмо.

Панаев пробежал письмо и с негодованием бросил его на стол.

— Ваша светлость, только отъявленный негодяй мог распустить о вас подобную гнусную клевету.

— Позови мне Вунша, надо распорядиться.

Князь не созвал обещанного совета, но решил дать Корнилову три полка Кирьякова — Московский, Тарутинский и Бородинский, — а также часть резервов и две легкие батареи.

Корнилов торжествовал. Он немедленно приказал, чтобы все пароходы развели пары. Два полка были поставлены на Театральной площади, откуда их разместили по бастионам, а Бородинский — на Ушакову балку.

"Теперь войска много; будем стоять и отстоим", — писал Корнилов в своем дневнике.

XI

Отставной капитан Спицын в последнее время часто был не в ладах с дочерью, но только со времени возвращения графа Татищева в Севастополь он вполне почувствовал значение слов Фамусова: "Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом". Даже постоянные мысли о Черноморском флоте не могли отвлечь его внимания от странного поведения Лели. В день затопления кораблей капитан Спицын был так расстроен, что не мог думать ни о чем другом, но на следующий день он прочел лежавшую у него на столе записку, принесенную человеком мадам Будищевой. В этой записке было сказано: "Мне весьма неприятно, что я совершенно против своей воли сделалась участницей странного поступка вашей дочери. Как это ни грустно, я должна сообщить вам, как отцу, что ваша дочь ведет себя не так, как следует благовоспитанной девице. Вчера вечером она была у меня, и я, не желая отпускать ее так поздно даже со своим человеком, оставила ее ночевать. Представьте себе мое удивление, когда утром моя девка Палашка, войдя в комнату, где я устроила вашу дочь, нашла ее пустою! Я тотчас стала допрашивать всех своих людей и наконец дозналась, что на рассвете дочь ваша ушла пешком куда-то по Екатерининской улице, поставив тем меня в крайне неловкое положение".

Прочитав это послание, капитан не на шутку рассердился и тотчас отправился в комнату дочери.

Посещения отца были так редки, что Леля не приняла никаких мер предосторожности. Она сидела за своим рабочим столиком и внимательно рассматривала портрет.

Капитан, не утративший с годами своего острого зрения, отворив дверь, в одно мгновение разобрал, кто был изображен на портрете. Он с шумом захлопнул дверь и подошел к дочери. Леля, как провинившаяся школьница, покрыла портрет лежавшею на столе книгою.

— Покажи-ка мне этот портрет, — сказал капитан. В голосе его чувствовалась особенная твердость.

— Разве я маленькая девочка, что должна вам показывать все портреты, которые мне дарят мои знакомые?

— Прошу без глупостей. Дай сюда этот портрет. Леля вспыхнула.

— Зачем вам, папа? Капитан топнул ногою.

— Отдашь ли ты мне портрет, гадкая девчонка! Ты думаешь, я не знаю, чей он? Петербургские графчики тебе дарят свои портреты! Отлично! Что сказала бы покойница твоя мать! Дай сюда, говорю тебе.