В Севастополе давно уже шли приготовления.
Около Северной пристани находились шлюпки, приготовленные для перевозки раненых к пристаням Южной бухты. У Южной бухты стояли люди с носилками. Дорога от бухты на гору, в госпиталь и в казармы, нарочно приготовленные для раненых, была освещена.
Всю ночь по этой дороге тянулись мрачные тени. Солдаты и матросы несли на носилках раненых, то молчаливых, то глухо стонавших, то издававших пронзительные вопли. Казалось, конца не предвидится этому печальному шествию.
Весть о нашем поражении быстро облетела весь город.
XXVIII
В тот самый день, когда на берегах Алмы происходила великая драма и решалась судьба десятков тысяч людей, в отдаленном домике отставного капитана Спицына, над Килен-балкою, разыгрывалась маленькая, никому не заметная драма, происходившая в душе Лели Спицыной.
С того самого дня, когда войска наши собирались выступить на алминскую позицию, Леля чувствовала, что в ней происходит серьезный внутренний перелом, но еще не отдавала себе полного отчета о своем душевном состоянии. Смутно сознавала она, что готовящиеся грозные события близко касаются самого сокровенного уголка ее души, что ее тревожит не война вообще, не отвлеченное представление о крови, о ранах, о страданиях, но мысль об одном, и только об одном человеке, который вместе с другими отправился в поход против неприятеля, откуда, быть может, ему суждено совсем не вернуться или вернуться раненым, страдающим, искалеченным, как тот несчастный матрос, которого Леля видела после боя парохода "Владимир" с турецким пароходом…
Сначала Леле стыдно было самой, себя. Она всегда избегала этого "петербургского фата", как его называл капитан, этого неудавшегося Евгения Онегина, как она сама прозвала графа Татищева. Иногда ей был положительно противен его аристократизм. Она не любила его даже за то, что он чересчур богат, Лелю оскорбляли его великосветские комплименты, которые казались ей пошлостями. "Он совсем некрасив, хотя много думает о своей физиономии", говорила себе Леля, вспоминая его смугловатое лицо, его блестящие ровные зубы, тщательно отточенные ногти и маленькие аристократические руки. Впрочем, и вспоминать не было надобности, так как Леля несколько раз в день разглядывала миниатюрный акварельный портрет, подаренный ей графом Татищевым перед днем выступления в поход. Граф пришел проститься с нею и на прощание просил не поминать его лихом, если его убьют. Леля, слушая эти слова, старалась принять самый равнодушный вид, но портрет почти выхватила из его рук, а когда граф скрылся за садовой калиткой, она покрыла стекло портрета поцелуями.
— Нет, я не люблю его, я не могу любить петербургского аристократика, миллионера, графа… Да если бы и любила, я никогда бы не вышла за него замуж! Я не хочу, чтобы думали, что я вышла замуж из-за денег или для того, чтобы сделаться графиней. И кроме того, разве он способен серьезно полюбить?
Так рассуждала Леля, сидя в своей любимой беседке и для виду читая книгу; мысли ее были далеки от чтения.
Глухой звук отдаленного пушечного выстрела сначала не обратил на себя ее внимания: к пушечной стрельбе жители Севастополя давно уже привыкли. Но звук повторился, потом послышалось еще несколько подобных звуков, они становились все чаще и явственнее. Не было более сомнения, что где-то происходит сильная и весьма учащенная канонада. Леля встрепенулась, как птичка, когда ее спугнут ружейным выстрелом. Она выбежала из беседки и побежала к отцу.
Капитан сидел в кабинете в весьма вольном костюме и при входе дочери только слегка запахнул свой халат. Он пристально рассматривал большую карту окрестностей Севастополя.
— Слышишь, папа, кажется, стреляют?
— Не стреляют, а палят из пушек, — поправил капитан. — Сейчас видно, Леля, что на тебя дурно повлияло твое якшанье с разными армейскими офицериками. Это только в армии из пушек "стреляют", а у нас во флоте, слава Богу, еще таких глупостей не говорят. Ты, пожалуй, забудешь говорить по-русски. Стреляют из пушек! Ха, ха, ха! Это все равно, как если бы я сказал, что катер спускают с грот-марса.
Леля не слушала всей этой тирады, она нервно дергала конец своей косынки.
— Где это происходит пальба, как ты думаешь, папа?
— Неужели не можешь разобрать? Понятно, где-нибудь близ Лукулла или на Алме. Судя по звуку, это, кажется, корабельные орудия…
— Значит, пальба с неприятельского флота, папа?
— Уж, конечно, не с нашего. Что за вопрос? Вероятно, англо-французы радуются своему благополучному десанту. Ну да недолго им. радоваться! Удивляюсь, отчего Корнилов или кто другой не пошлет к ним ночью брандеров. Можно бы хорошо проучить этих нахалов и отбить у них охоту защищать поклонников Магомета.
Но Леля не дослушала и этих слов и убежала в сад.
Неотвязная мысль о графе стала теперь еще более мучительною.
"Я поеду туда, на Алму", — мелькнула мысль у Лели.
Леля жила до сих пор так уединенно, была так непрактична, так мало знала жизнь и людей, что вещь, в сущности не трудная к исполнению, показалась ей совершенно несбыточною. Благодаря отшельнической жизни капитана Леля даже почти не была знакома с окрестностями Севастополя и если каталась далеко, то по морю, поездка же за каких-нибудь двадцать — двадцать пять верст на Алму казалась ей целым подвигом. Как поехать, как отыскать графа? — обо всем этом она не имела ни малейшего представления и, кроме того, хотя ей было стыдно в этом сознаться, просто побаивалась отца. Ведь папа так не любит графа, и что он скажет, если узнает, что дочь убежала отыскивать графа на поле сражения? И пустят ли ее к нему? Да он что подумает о ней? Леля решилась оставить эту мысль, но мучения ее удвоились. Каждый новый пушечный выстрел отзывался болью в ее сердце.
О своем родственнике Лихачеве она даже ни разу не вспомнила, хотя и не знала, ушел ли он в поход, и только слышала, что какие-то морские батальоны были вызваны Меншиковым. Мысли ее так были заняты одним человеком, что для других, даже близких, не находилось места.
Пальба усиливалась, потом стали доноситься и ружейные залпы. Леля чувствовала потребность уйти, бежать куда-нибудь. Ей казалось, что везде она будет ближе к нему, чем здесь, над этой проклятой Килен-балкой. Она быстро собралась, надела шляпу, мантилью и, сказав отцу, что едет в город за покупками, велела Ивану заложить бричку и покатила по новой саперной дороге, мимо Малахова кургана и морского госпиталя. У госпиталя суетились матросы и служители, приготовляя носилки. У Лели сжалось сердце, когда она увидела это зрелище. Велев Ивану ехать домой и приехать за нею часам к четырем, Леля села в двойку (небольшая лодка), и дюжий матрос перевез ее на тот берег через бухту. В бухте Леля не увидела ничего особенного: привычный глаз ее заметил, однако, что три парохода, стоявшие накануне у Константиновской батареи, вошли в бухту.
"Для чего б это?" — подумала она.
Приехав в город, Леля сначала решила заехать к Минденам, но передумала и поспешила на площадку библиотеки. Здесь она увидела знакомого флотского офицера — благодаря Лихачеву Леля завела много новых знакомств, — который сообщил ей, что телеграф с Лукулла дал сигнал: "На Алме происходит сражение".
Сердце забилось у Лели учащенно, и ей казалось, что она слышит его биение.
По привычке Леля смотрела вдаль, на море, которое на этом расстоянии казалось темно-лазурного цвета. Но на море ничего не было видно, кроме кораблей. Отдаленная пальба не умолкала, хотя иногда становилась глуше и как бы перемещалась с места на место, подобно раскатам далекого грома.
XXIX
Генеральша Минден все еще была в глубоком трауре и при всяком удобном случае вспоминала о "дорогом покойнике", но на самом деле давно уже утешилась и думала лишь о том, как бы получше пристроить младших дочерей. Особенно торопиться не следовало, так как "негласная", а в сущности гласная, пенсия, назначенная генеральше, вполне обеспечивала ее и дочерей. Но все же не мешало подумать об их судьбе.