По вечерам они пели тягучие песни, вроде их «танковой». На мотив песни из кинофильма «Александр Пархоменко»:

В припеве заменялись лишь слова:

И остальные тексты были переиначены по-своему, по-танкистски:

Песню десантники, видимо, позаимствовали у танкистов, речь в ней шла о тех, кто находился в самой машине. Слова были придуманы не слишком ловко. Например, какая такая пуля могла попасть танку в лоб и поразить танкиста? Из противотанкового ружья, ПТР? Но если уж поразила, то как понять следующий куплет:

Я слыхал, как пели:

Это «чуть» не лезло в размер строки, но зато поясняло, как мог танкист после того, как сгорел, предстать перед особотделом. Впрочем, «особотдел» тоже не умещался в строку, но зато по смыслу все было правильно:

Слово «обязательно» растягивали согласно музыке композитора Богословского, а потом все подхватывали хором:

Мне было все равно, с кем выходить, когда стало ясно, что город окружают. Немцы расступились, пропустили наших через узенький коридор, уничтожили с флангов сколько могли, а потом начали жать на тех, кто остался. Капитан со своим батальоном ждал танки до последнего. Он нервничал, не спал по ночам. Я вертелся возле него и знал: когда ни откроешь глаза, всегда наткнешься на покрасневшие от бессонницы мутные очи капитана. Это был глубоко штатский человек, который как бы и не претендовал на командование людьми, просто так получилось, что он оказался старшим по чину. Он мало что понимал в военных делах. Карты и схемы были свалены у него в вещмешке вместе с запасным бельишком и носками. Шерстяными. В количестве одной пары. Она сохранялась, видимо, только потому, что капитан носки эти не надевал. Берег на крайний случай.

Теперь этот самый случай наступил. Машины не приходили и не приходили, а в городе оставаться было уже опасно. Части одна за другой снимались со своих мест и исчезали. Старшина, уютно устроившийся в Аниной квартире, долго помалкивал, но потом и он стал вдалбливать командиру: нужно трогаться. Капитан думал долго и мучительно. Видимо, потому и не спал, что не мог соображать быстро. Возмещал недостаток военного искусства за счет сна. Тугодум наконец решился тронуться в путь. Разумеется, но маршруту, которым двигались все — на восток. Где-то ему сказали, что этой же дорогой пойдет и танковая бригада, к которой мы были прикреплены. Мы — потому что я, хотя и не был солдатом, находился при капитане, как адъютант, денщик, посыльный, ординарец. Поскольку в списочном составе я не числился, звания и должности у меня не имелось, но весь батальон знал Владика, «который при капитане», «от капитана».

Провожали нас все. Дядя Гриша подарил зажигалку на память, хотя я еще тогда не курил. Мать плакала, но понимала: надо! Впрочем, не до провожаний было. У них шла эвакуация больных из госпиталя.

И вот я снова бреду через Лысую гору. Вышли мы на рассвете, но день выдался хмурый, так что пламя заметили сразу. Это догорали здания, располагавшиеся за стенами старого монастыря — больница Дворянинова. Уходя, немцы подожгли ее. Я знал почему. Вслед за Глазуновым отдал свою жизнь и сам профессор. Вместе со всей семьей в маленьком домике, который когда-то пышно назывался «мае́ток» — имение. Никто не тушил пожар. Он, профессор, и посмертно светил людям. Дымное пожарище было единственным салютом тому, что мы сделали… С профессором погибло множество людей, которых мы раньше вызволяли. Их было несколько сот спасенных. Но не столько, как объявили потом — через сорок лет после войны. За четыре мирных десятилетия, прошедшие с той поры, цифра спасенных выросла вчетверо!.. Я почему-то вспомнил слова Дины Тумалевич про честное слово. Конечно, не стоило давать слово чести извергам, которые, уходя, планомерно уничтожали больницы с больными! Но и клясться памятью мертвых тоже… Этих, спасенных, насчитали значительно больше, чем на самом деле, а о тех, кто гибли в окружении, долго ничего не говорили… Их поглотила стихия…

Гибли, потому что какой-то старый маршал и штатский человек, которого нарекли членом Военного Совета фронта, вдруг решили наступать! Наш город был крупным промышленным и культурным центром!.. Впереди виделись ордена и чины. Старый маршал и штатский член Военного Совета мало что понимали в современной войне. Те, кто понимал — в Генштабе, — не советовали. Но член Военного Совета советовался с самим Верховным! И насоветовались: двести с лишком тысяч людей оказались в котле, из которого не было выхода. Их гнали вперед — шли. Гнали назад — стояли. Приказ: ни шагу!.. Их поворачивали и бросали, бросали, бросали!.. Бросали вперед и назад, туда и сюда… Поворачивали и снова бросали!.. И вновь неслись волны взбаламученного людского моря — и били, били, били!

Отменять свое решение члену Военного Совета было неудобно: как-никак, а утверждал его сам Главный стратег! Одобрил! А ошибиться не мог. Не могло быть такого. Много лет на въездных воротах города висела цитата из Его приказа об освобождении города. С Его подписью. Не было только сказано, скольких жизней стоила эта подпись.

Мы уходили с солдатами. Мальчишки пристраивались к колоннам, клянчили еду, теплые вещи, оружие. Собирались воевать. Давать отпор. Солдаты не желали сдаваться в плен, мы — возвращаться в оккупацию.

Не вышло.

Днем на огромном поле люди сбились в толпу, в массу. Тысячи и сотни тысяч людей отходили уже не только по дорогам, но и «навпростэць» — полем. Шли молча, стараясь поскорее преодолеть открытое пространство.

И не успели.

В какой-то момент появились самолеты. Их было много. На крыльях — звезды. Показалось, что они идут к нам для прикрытия сверху. Толпа остановилась, люди, задирая головы, смотрели, как спокойно, ровными рядами над ними плыли «краснозвездные машины». Мальчишки и другие штатские радовались и бросали в воздух шапки. Крик стоял над полем как в праздник. Поток остановился на минуту… Самолеты внушали надежду… А потом…

Потом я вместе со всеми бежал по полю и думал только, чтобы не попали в голову!.. Ее я закрывал руками, потому что самолеты развернулись, зашли нам навстречу и открыли пулеметный огонь… Так же ровно и бесстрастно, как летели… Вышибали людей! Заходили с одной стороны, с другой, с третьей…

И люди кидались из стороны в сторону, бросались врассыпную, перекатывались как горох в сите. Все поле пестрело перекатывающимися горошинами… И как горошины падали на землю люди, усеивая собою степь… Волнами ложились на море степи. Заползали в балки, канавы, овраги…