Я бежал куда глаза глядят, не разбирая дороги. Сухие кусты хватали за ноги, влажная земля тянула к себе. И тут я заметил, что некоторые прячутся в балку, огромный овраг, съезжая на шинелях, ватных штанах, на подогнутых ногах… Я тоже, не разбирая, где грязь, а где посуше, свалился кубарем вниз и увидал мостик… Он распластался над балкой, неся на своей горбатой спине узкоколейку. Ржавые рельсы давно слились с бурой землей, грязью, прошлогодней травой. По узкоколейке никто не ездил. А мостик был крепкий, каменный, с бетонными балками. Под него и стали набиваться люди. Сверху мосток был надежным укрытием. Но самолеты стали разворачиваться и неслись низом, вдоль балки, чуть не задевая крыльями берега. На бреющим полете они подкрадывались к нам и торопились загнать как можно больше пуль в массу, толкущуюся под мостом… Будто гвозди забивали! В живое… Уходили, разворачивались, снова нарушали тишину пулеметными очередями:.. После каждого такого за хода весь первый ряд, как он ни пятился, уминая остальных, вываливался наружу… Словно внутренности смертельно раненного человека…

Падал первый ряд, и следующий оказывался открытым для расстрела, который продолжали вести самолеты… Вой удаляющейся машины (на развороте ее почти не слышно) и снова — тах-тах-тах!.. Тах-тах-тах-тах-тах!.. Стоящий впереди меня огромный человек с погонами майора опрокинулся не вперед, а на руки стоящих сзади солдат. Возможно, это были люди из его части. А может быть, они просто хотели оставить его как прикрытие… Таким образом, между мною и стреляющим небом был заслон… Еще заход — и пули дошли бы до меня!..

Но тут все прекратилось. То ли наши самолеты поняли свою ошибку, то ли немцы, маскирующиеся звездами, решили, что достаточно припугнули этих русских!.. Самолеты, пожужжав как пчелы, стали удаляться. И, кажется, даже помахали нам на прощанье крыльями… Кто-то утверждал, что наши послали их, чтобы остановить отступление… Это было бы слишком жестоко, если представить себе, как мы затаскивали под мостик шеренги скошенных людей… По кто тогда рассуждал о жестокости? Война!.. Рукава моего пальтишки набухли от крови, я раскорячивал руки, чтобы не измазаться о собственную одежду, пропитанную насквозь… Хорошо еще, что мы затащили убитых под мостик, потому что когда отошли, «коршуны» появились вновь. Они могли расстрелять убитых по второму и третьему разу… Неужели их послали наши?.. Член Военного Совета… Чтоб «ни шагу назад»!

Теперь мы бежали по косогору, вверх, к тому месту, где виднелась деревня. Я даже не заметил, как обрушился в ручей, под хрупкий лед, зачерпнул сапогами ледяную воду и, поднимая пудовые сапоги, выбирался на берег. Я бежал дальше и дальше, не останавливаясь и не отдыхая, пока не проскочил ворота во двор, где можно было остановиться и осмотреться… Вылить воду из сапог вместе с портянками… Я дрожал… Не от холода. От того, что видел! Неужели все-таки наши!.. Я навсегда запомнил балку с мостиком неподалеку от совхоза имени Чапаева. Сколько их было — совхозов и колхозов имени Чапаева! От этого мы повернули обратно к городу…

Мы вернулись домой с окруженными частями. Теперь не мы присоединялись к солдатам, а они к нам. Десятки, сотни тысяч, как потом оказалось, попавших в окружение. А мы — во вторую оккупацию. Потом было всякое: везли в Африку. Да, да, в самую настоящую Африку, где в сорок третьем сражались немцы и англичане… Вели на расстрел в концлагере, и мы бросились на прорыв, цыганский прорыв!.. Много было всякого во вторую оккупацию, но совхоза Чапаева мне не забыть никогда.

МЫ УХОДИЛИ, НЕ ОГЛЯДЫВАЯСЬ

I

«Кранк!» — слово хрустнуло знакомым сочетанием звуков. С удивлением извлекаю его из потока французских слов, который обрушил на меня гость. Переводчик отправился по начальству добиваться съемок в назначенный срок, мы с певцом пока объясняемся жестами и улыбками. Слово «кранк» я уловил сразу. Больной, болен — понимаю. А то уже готов был провалиться сквозь пол студии, устланный звуконепроницаемыми паласами. Казалось, это они поглощают непонятные слова. Додумались же «замы» и «помы» бросить гастролера на меня, не знающего ни одного иностранного языка! Я уже погружался «с ручками», когда появился поплавок — «кранк».

Я хватаюсь за него и спрашиваю: «Вифиль градус?»[34] Понимаю, что сказал нечто неуклюжее, но при немцах никто не интересовался ничьим здоровьем, свой вопрос я сконструировал из другого более распространенного тогда выражения: «Вифиль костен?»[35] Самое интересное, что и француз отвечает мне «переложением»: «Ахт унд драйсиг»[36]. Я чувствую: он тоже не силен в немецком, конструирует. Догадываюсь об этом по тому, как он щелкает сухими смуглыми пальцами, словно подсчитывает в уме марки, франки. Я уже догадываюсь, откуда он знает немецкий, но продвигаюсь дальше осторожно: «Вохин зи штудирен дойче шпрахе?..»[37] Нескладно сказал. Но и француз выирает изящным платочком свой цыганский лоб, ему тоже трудно приходится.

И дернул же кого-то черт послать сценариста без знания языка на проведение «отвлекающего маневра»: техника, как всегда, не готова к съемкам. Вечно на меня все валят! Потом эти «замы» и «помы» в своих сереньких, но исключительно модных костюмчиках будут беседовать с гостем о японской стереосистеме, «шарпе», или отдыхе на Багамских островах. Я там отродясь не был и не стремлюсь, они — может быть. Сопровождали. Таких, как я, деятелей искусств.

Но в моем незнании языка они не виноваты. Можно пенять на отца — ответработника, который все время разъезжал по стране. Сам обучался в институте Красной профессуры, к нему преподаватели чуть ли не на дом ездили, я же приспосабливался к разным неполным средним и полностью средним школам. Раза три начинал учить английский, пару раз французский и столько же немецкий. Однако, когда попал в оккупацию, кроме «Их бина дубина», не знал почти ничего. Высокопарное «штудирен» совершенно случайно выползает из темноты памяти. Зато знаю тонкости, которым не учат в школе. Школяру не понять, почему многие немцы говорят «иш» вместо «их» — «я» и «фунцых» взамен «фюнцен» — «пятнадцать», как членораздельно выговаривали мы в классе. Конечно, я мог бы до войны выучить хотя бы один язык; бабушка была учительницей и знала три. Но мне кажется, что тогда все как-то больше уповали на волшебное эсперанто, на котором вскорости заговорит весь земной шар. Так что с бабушкой я предпочитал играть в лото. Она доставала пузатенькие кубышки из серого мешочка. Совсем такого цвета, как стены и пол студии.

Француз, делая вид, что это ему крайне интересно, щупает лиловатыми пальцами пушистый ворс. Пыли нет, паласы тщательно пылесосят, к тому же без конца вынимают какие-то квадраты: проверяют технику. Мы останавливаемся у одного такого колодца полюбоваться бесконечным разнообразием проводков и струящимися разноцветными волнами. Я в это время пытаюсь вытащить из серого мешочка памяти хотя бы какие-нибудь слова, бабушка же говорила! Но француз и сам не больно-то в курсе; на вопрос, где он учил немецкий, отвечает: «Ан дем штрассе!»[38] Может быть: «Ан дер»? или «Ан дем»? Можно заглянуть в словарь, но мне интересно говорить на языке, который знаем мы с этим человеком.

Он сам признается, что хватал отдельные слова и выражения на улице. Может быть, и у него не было возможности привести случайные знания в систему. Мою бабушку уничтожили в первый период оккупации. Почему погибла она, а не я? Я так и не научился языку, она — жить. Впрочем, упрекать себя в этом так же нелепо, как придираться сейчас к лощеным молодым людям, которые учат язык из меркантильных соображений: поездки, служба за границей. Единственно, что действительно обидно: почему я, безъязыкий, должен показывать гостю студию? Но всегда так. И я стою с французом над люком, где распластались цветные проводки. Ярко-красные, желтые, синие — целый цыганский табор.