Федосьевна показалась в окне, долго возилась и как мешок вытащила на подоконник загипсованного танкиста. Он открывал рот, захлебывался, но понять можно было лишь одно слово:

— Братцы!.. Ай, братцы!.. Ну, братцы!

Я сказал маленькому солдатику, который говорил про пайки:

— Он тоже… Танкист… Был…

Потому что танкист был похож не на солдата, а на спеленатого ребенка.

— Тащи его сюда, тетка! — кричали Федосьевне.

Но все понимали, что его нельзя тащить, и кто-то сдерживал солдат:

— Погоди, оклемается человек!

— Из каких будешь, земляк? — кричали снизу, а Федосьевна невпопад отвечала:

— Спасыби!.. Потим, потим прийдем… Потим!..

Почему-то первое, чем интересовались солдаты: «откуда сам будешь» и «из каких частей». Стоял общий гомон. Люди топтались на месте, не зная, что делать дальше. Никто не начинал митинг, как я это себе представлял раньше. Почему-то все кинулись к Полетаеву, который так и не снял своего платья. И очень хорошо. Это вызвало необыкновенное оживление:

— Гляди, кто прет: мужик али баба!

— Молодуха, иди сюда, погреемся!

— Осторожно, славяне, у ей заразная болезнь, видите, гною сколько накапало!

Кто-то щупал Полетаева, словно он и вправду был молодухой, и советовал:

— Та брось ты ту банку, хотя бы за-ради праздника!..

Праздник! Вытащили патефон и запустили все ту же пластинку: «Если завтра война…» Владелица топталась на снегу, кто-то пробовал с ней танцевать, но ничего не получилось.

— Разучилась я совсем… — вздыхала женщина.

— Ничего, от старшина подойдет с кухней!..

Все уповали на старшину с кухней. Однако старшина явился без кухни. Он похлопал себя но планшету, вытащил список, огляделся и сказал:

— Перебьетесь! До подхода основных сил…

И какой-то солдатик привычно заныл:

— Хотя б табачку разжиться!

Мы как-то сразу, без знамен и оркестров, остро почувствовали — наши, наши пришли!

И женщина в драном мужском пальто вынесла миску с оладьями.

— Настоящие, из муки… Хотя, конечно, с картофелем…

Под картофелем она имела в виду картофельные очистки.

— Та не! — отказался солдатик. — Я кухни буду дожидаться.

— Отставить дожидаться! — рявкнул старшина. — Кухня там… Где все… Осталась… Так что… Действовать применительно к обстановке!..

И ушел в здание госпиталя, куда его увлекла Кригерша. Некоторое время она выглядывала из окна, смиренно потупив очи. Я думал, что она опасается выходить — все-таки фольксдойчиха, почти что немка! К тому же служила. И не уборщицей. Но пока я искал место, где наконец состоится торжественный митинг, она «снюхалась» со старшиною и вместе с ним располагала солдат на ночлег, кого в госпитале, кого на квартирах.

— А тебя на курорт — и порядок в танковых частях! — сказал старшина Полетаеву.

— Кугогт! Это сдогово! — картавила Аня, и мне казалось диким, что она картавит, когда нет немцев. Как будто она могла говорить иначе!..

— А что, можно и на курорт смотаться! — говорил старшина и придерживал Кригершу за плечи. Они организовывали работу госпиталя, который немцы оставили в сравнительно приличном состоянии.

Кригерша смотрела на меня своими прозрачными глазами, бородавка вертелась на лице как флюгер. Так мне казалось.

— А мальчик в какой класс ходит? — спрашивал старшина, видимо, про Алика. Он не знал, что у нас не работали школы. Не знал и того, что Аня работала. У немцев. Но она и не скрывала этого, а даже сказала мне:

— Смотался бы за матерью, люди нужны! Разворачивать госпиталь. — Говорила она деловито и махала рукой куда-то в неопределенную даль: — Там раненых — видимо-невидимо!

— Мы ж торопились, — словно бы извинялся старшина. — Обозы, кухни и санбаты на подходе… Оторвались сильно… Спешили… Крупный индустриальный центр, а как же иначе!.. К тому же — узел!.. За такой не жалко и положить!.. Сколько положено…

Интересно было бы когда-нибудь узнать: а сколько положено? Старшина не замечал тавтологии: «положить, сколько положено», а меня обижало, что не нас торопились освободить, а «крупный промышленный», еще и «узел». От «центра» мало что осталось — обгорелый битый кирпич! А об «узле» можно было судить лишь по скелету вокзала и покореженным рельсам.

А старшина уже добрался до Аниного дома. Ночевал у Кригерши. И мне казалось, что он развесит свои промокшие вещи на тех же трубах, что и Генрих. Приспособила же Аня ему Генрихов котелок: он был удобнее в носке и закрывался крышкой. У наших «славян» вместо положенных котелков были круглые закопченные кастрюли. Кое-как наладили дело с питанием. Кухня приковыляла без продуктов, зато вся усеянная ранеными. Вслед за кухней тащился танк, к которому была привязана срубленная где-то ель или сосна. На ней тоже лежали раненые. Женщины пришли в ужас при виде такой транспортировки, но военврач, имеющийся при части, грозно спросил:

— А что, лучше было их бросить? Это было бы не жестоко?.. Так хоть сколько-то!..

Я понял, что где-то еще шли бои. Причем сзади наших войск, на востоке. Спросил об этом врача. Он ответил:

— Много будешь знать, скоро состаришься!

И выдал мне зубчик чеснока. Из всех лекарств у него было лишь одно — чеснок. Во всем остальном он полагался на наш — точнее, немецкий — госпиталь. Наша больничка тоже была забита ранеными; мы надеялись, что тяжелого танкиста отправят в тыл на серьезное долечивание, но врач только рукой махнул:

— Там все перекрыто!..

Оттуда, где было «перекрыто», шли разные слухи. И пан Юрковский, который сначала зазвал к себе в квартиру солдат, стал ворчать, что ему покорежили паркет. Действительно, солдатики умудрились втащить в комнату ПТР — огромное противотанковое ружье, которое валялось на полу. Грязное и облупленное, оно во всей своей грубости отражалось в зеркальном паркете. Пан брюзжал но углам, но сказать что-нибудь солдатам боялся. Только начинал:

— Мы, как пострадавшие!..

Действительно, он потерял жену и дочь. Но вторая смылась с немцами. Совершенно добровольно, и об этом знал весь двор. Юрковский побаивался, что его младшенькую приволокут вместе с тем офицером, если их возьмут в плен. Возле нашего двора уже разыгралась драма: кто-то из жителей опознал человека, который ходил почти каждый день в немецкий ресторан. Его скрутили и поволокли с криками:

— Фриц!.. Офицер!.. Опять явился, гад!..

Юрковский перепугался насмерть — не его ли офицер, а с ним и Янина?..

Эту «предательшу» он не желал видеть, но всякий раз выскакивал во двор, когда в ворота входили чужие.

Переодетый фриц оказался нашим — как говорили, засланным по заданию. И в рестораны он шастал по делу — обеспечивал продуктами, а заодно собирал информацию у пьяных офицеров. И сам всегда был изрядно пьян. Швырял деньги цыганам, которые играли в казино. Сотнями ничего не стоивших русских денег и рейхсмарками. Оказалось, что деньгами для коммерции его снабжали наши: то ли партизаны, то ли разведка. Но поди знай! И люди поволокли его в комендатуру. Рассказывали еще про каких-то героев-цыган. И про человека, взявшего на себя руководство всем подпольем. Сам вид этого человека спасал от подозрений, он был без ног и даже без рук. Я заметил, что люди с большим интересом рассказывают об уродах, калеках и экзотических персонажах вроде цыган. Надо сказать, что калек и уродов было предостаточно. Наш сосед — калеченый Федька — выполз из своей квартиры и стал предлагать сапоги капитану, который командовал танковым десантом. Его он откопал через меня. Я не мог видеть, как этот командир шлепал в солдатских кирзачах, наступая на сбитые каблуки, шаркая и чертыхаясь… Однако от «штифель», готовеньких, новеньких, капитан отказался. Заявил, что не может принять такого подарка. И сколько Федька ни уговаривал, так и не взял. А потом сапожник сам перестал приставать. Он снова заперся у себя в квартире и запил. Люди говорили, что запасов шнапса у него хватит на целый год. Калеки, калеки, калеки — я опять крутился при раненых, и мне казалось, что здоровых людей уже просто не существует в природе. Скольких покалечила эта война, эта жизнь…