Ш-ш-шмяк-шмяк! — Федосьевна водит щеткой по полу и ворчит про себя.

— Чэснэ слово!.. Все в их по-нимецьки — шыворот-навыворот!.. Здорови выходят с заведения! И хорошо!.. Нэ будуть объидать больних!..

Я начинаю понимать, о чем речь… Волна подкатывается издалека… Где-то, как шум кремней, перебираемых морем, гудит Федосьевна:

— Чэснэ слово, чэснэ слово! А где ты его узяв, тэ чэснэ слово!..

Ясно, что говорит она о тех, кто, как Трунов, ушли из больницы. Уходили, уходили, но как взялся за это я — сразу что-то произошло!.. Горечь приближающейся бури щекочет ноздри… Шум… Шум в голове. Море подкатывается к ногам, море подкатывается…

— …И не притворяйтесь идиоткой! — доносятся до меня слова Дины. Она размазывает по лицу пятна «гыдоты». Должно было случиться что-то необыкновенное, чтобы Тумалевич перестала следить за своей внешностью! И я догадываюсь что!.. Иначе… В самые тяжкие минуты она умудрялась подкрашивать губы и подводить брови…

— А ты что смотришь? — вместе с гулом моря приходят слова. — Ну нет его… Нет…

Я стараюсь увернуться от набегающей волны, если не пригнешься — сшибет с ног!.. Я не хочу падать, чтобы потом волна тащила меня по острым камням, раздирающим живот и грудь… А потом накрыла с головой и… Пока я еще слышу, хотя голоса доносятся до меня будто издалека…

«Нет его» — это о Глазунове. Его действительно нет!.. И наверное — не будет… Дина смотрит на меня, как мне кажется, с укором… Я прижимаюсь к холодному металлу кресла… Его кресла… Пластинка с насечкой на длинной выгнутой ножке колет меня в бок… Она колется, потому что на конце нет шарика… Головы…

— И как-то в момент!.. Я тилькы думала подставыть руку!.. — бормочет Федосьевна, и я ощущаю, что она говорит, хотя не знаю о чем… Волны гудят у меня в голове и несут в комнату, где множество кроватей… Кровать рядом с кроватью, кровать изгибает спинку волной, пружины — зыбью… Это казарма, где мы с Колькой меняли золотишко на харчи?.. Нет, это полиция, там избили моего друга… А я остался в стороне… В сторонке…

И опять!.. Но я не виноват!.. Я выполнял задание!.. Его задание… Выводил Трунова. За то и пострадал Глазунов?.. За это! И нечего молчать! Пусть скажут!.. Те, кто здесь был, присутствовал при этом!..

— Ах, не лезть бы ему!.. Не лезть!..

Я искоса смотрю на Дину и вижу ее глаза; не карие, как мне всегда казалось, а зеленые… Как море… Волны захватывают меня и волокут… Сейчас она скажет, и я поплыл!..

— Кажи, кажи! — это Федосьевна обращается к Дине, а смотрит на меня.

— …невыдержанный, как всегда!.. — Дина произносит только половину фразы, но Федосьевна тотчас же отвечает:

— Потому что лаявся!..

«Лаявся» — по-украински «ругался». Ругал Дину.

— Щоб нэ шуршала! Казав тебе! Казав!..

Дина ломает руки и говорит быстро-быстро:

— Казала-мазала!.. И какая теперь разница!.. Ах, все не так просто, как кажется!..

Федосьевна тычет себе в грудь пальцем и говорит тихо и членораздельно:

— Мени кажется?.. Это мени кажется! Это мой привел сюда отих идолив?! Мой? Твой!..

Ясно, что речь идет о Телегине. Дина действительно его жена, и Федосьевна вправе говорить:

— Это я з им запысувалась?.. Я!.. Это мени трэба?..

Действительно, Федосьевне это не нужно, а вот Дине!

— Ох, мне?.. Вы женщина, Федосьевна, должны понимать — ему это было нужно! Ему!..

Что Федосьевна женщина, кажется, все давно забыли, ее называют кличкой неопределенного рода и возраста — Федосьевна! И что она может понять, «как женщина»? Мне тоже известно, что Игорь записался с Тумалевич, чтобы спасти ее еврейского ребенка, прикрывал своим именем, положением. Но чтобы Телегину что-то было нужно от Дины — впервые слышу!..

— Вот Владик пусть скажет!

Я? Который как раз не понимает! Не согласен. Это какие-то новые «штучки» этой вертихвостки!

— Сватался он к твоей маме?

Действительно, было, но что из этого? Какое одно имеет отношение к другому? Море бушует в голове, но его гул перекрывают женские голоса.

— Я и говорю: он всегда искал женщину, за которую можно спрятаться!..

Кто здесь сумасшедший?.. Я прижимаю горячий лоб к холодному металлу, который снова напоминает мне о Глазунове. А что несут эти безумные?

— У тебя два мужа, а нужно ему?! — Федосьевна водит по полу шваброй, размазывает «гыдоту» и как бы рисует ответы на слова Дины… Разве не ясно, что сама вертихвостка пытается уйти от настоящего разговора. Не за нее же, на самом деле, били Телегина! Что за чушь! А что били — факт, Тумалевич сказала про это. И мне безмерно жалко этого запутавшегося Игоря! А Федосьевне, этой жестокой бабе, как бы и безразлично. Она смотрит на Дину в упор и говорит:

— Былы, говоришь?!

Что она переспрашивает: была здесь, сама видела! Не любила «тилигента»? Но нельзя же быть черствой до такой степени! А если «тилигент» пострадал? У Федосьевны люди делятся на «тилигентов» и медиков. Медики — это те, которые делают дело, а «тилигенты» — так, коптят небо! Между прочим, и моя мать…

— Кого былы, а кого!..

Она не договаривает, но все блестящие детали на глазуновском кресле начинают звенеть, как колокольчик на тонущем корабле!.. «Вбылы!» Она хотела сказать: «Убили!..» И значит, кресло — единственное, что от него осталось!.. Продавленное сиденье с вмятинами… Тонет в тумане, который заволакивает мне глаза…

Я твержу себе: держись!.. Не имеешь права!.. Если опять опоздал!.. Сумятица в голове!.. И при чем тут двое?.. То ли Федосьевна упрекает Дину в том, что у нее два — два — мужа, то ли Дина оправдывается за то, что вывела Двойнина…

— …без усякой очереди! А через шо?

Вот тут-то и фигурирует второй муж, который сидел в сортире, «пока этот Гришка!..». Понятно: Гришка Трунов. Трунов — это я знаю!.. Про этого я им расскажу!.. Я выныриваю, раскрываю рот — и… Снова опускаюсь на самое дно: женщины смотрят на меня как на сумасшедшего!.. При чем тут Гришка, когда такое творится!..

— Той кобель нэ пропадёть! — говорит Федосьевна о своем бывшем друге-приятеле. — А тут все пишло от Телегина!..

Я хочу объяснить, что как раз из-за того, что Игорь исчез, пришлось так трудно с Труновым!.. Но, во-первых, о том, что я пережил с Гришкой, здесь и слушать не хотят. А во-вторых, Телегин не исчез, а был здесь!

— Лучче б очи мои его!.. — отрезает Федосьевна своим двойным «ч». Я понимаю, что Телегин в чем-то провинился. В чем же? В том, что сюда пришли немцы? Он привел?

— Господи, а хто ж! — Федосьевна смотрит на меня как на умалишенного, который не понимает самых простых вещей. А я на нее!

— Тебя тут нэ було!

Дина говорит вдруг тихим, каким-то «смирным» голосом:

— Ты опоздал, Владислав, а они не опаздывают… Они приходят и…

Тихое журчание, словно бы вода прорвалась в помещение и заливает комнату, сопровождает ее речь… Она говорит, точно боится спугнуть кого-то…

Кого-то, кто не здесь, но — рядом… Совсем рядом… И это журчание — речь… Речь того, кто не может говорить. Он смотрит и журчит… Как моя бабушка и тетя… Я знаю, что хочет сказать бабушка; что я не виноват, ни на копейку не виноват в их… Она не договаривает — и я тоже… Наверное, так нужно. Иначе нельзя — они закричат — бабушка и тетя — и сразу всем станет ясно, что я виновен!.. Что-то журчит рядом, как вода, которая прибывает и прибывает… Сейчас она прорвет мол, на котором!.. Хрясь!..

Федосьевна сломала палку от швабры и, чертыхаясь, доламывает ее. Хрясь!.. Хрясь!..

— А тот черный!..

Она уже сама ломает остатки палки, которая не поддается, а Федосьевне не на чем выместить зло:

— Точно, з гестапы!..

Я понимаю, что один из немцев был в черном. Но в черном ходят немцы-танкисты. Коротенькая курточка, подпоясанная широким и таким же черным ремнем — полевая форма немецких танкистов. Но Федосьевна настаивает на своем:

— Гэстапы!.. Отут — черепа с костямы!.. Гэстапы!

Черепа с перекрещенными костями носят как раз танкисты, гестаповцев я не видел.